1
– Мальчик мой...
В ответ только долгий и напряженный взгляд. Уловить хоть что-то в едва заметном шевелении материнских губ...
Она прощалась с сыном заранее, и уже не в первый раз, потому что тяжело сразу отторгнуть от себя живое и родное, отторгнуть – и надолго, может быть, навсегда, проститься с тем, кого сама произвела на свет в муках, криках и в громких молитвах. Прощалась, положив ладонь изуродованной руки ему на голову. Знала, что больше времени для прощания им может быть и не отпущено. Прощаться на глазах у всех ей было особенно тяжело, и потому она всегда искала время, чтобы побыть с ним наедине.
– Мальчик мой...
Мальчик, как обычно, как уже два года из трех лет своей жизни, молчал, только в глазах его было что-то такое, чего не выразить словами. Впрочем, он точно так же смотрел уже два года и на дверь. Зарема сначала думала, что сын ждет возвращения отца и не понимает, почему того нет. С удивлением – за что его, такого маленького, наказали, отобрав у него отца... Потом думала, что сын ждет уже другого человека, которого научился ждать, как отца. А потом и этого человека у него отобрали...
А он все смотрел и чего-то ждал...
А теперь отбирают и все остальное... Отбирают само право на ожидание...
Понимает или нет трехлетний Арчи, куда ушел отец, куда потом ушел Зураб, что готовят ему ближайшие дни?
Она думает, что он понимает...
Все думают, что – нет...
Все считают его неразумным инвалидом. Сын не только не разговаривает, он и не слышит после того случая двухлетней давности, когда Зарема осталась вдовой.
* * *
...Отец был высокий и стройный, с узкой, как у женщины, талией и по-мужски широкоплечий, гибкий, как береговой тростник, и сильный, как горная ель. И при этом легок характером, как ветер. Он всегда больше играл с сыном, чем мать. Он вообще был невероятно веселым и беспечным, шутливым и игривым. Сын так привык к нему, что плакал, когда за отцом пришли мрачные бородатые люди с автоматами и сказали, чтобы Адлан собирался быстрее.
– Почему ты должен наслаждаться ласками жены, когда другие дерутся за то, чтобы ты жил свободно? Ты сильный мужчина, а сильным мужчинам сейчас место не дома!
Адлан в ответ только широко улыбнулся и согласился. Он ни о чем не спросил Зарему, потому что мужчина не должен спрашивать женщину, когда речь идет о мужском деле. Это она хорошо понимала и возразить не посмела.
И его увели, оставив жену с малолетним сыном в горе и страхе.
А потом Адлан в течение месяца ночью приходил домой, занавешивал окна старыми одеялами, чтобы не было видно света, и ставил автомат рядом с дверью, которую запирал на засов. Раньше такого сильного засова на двери не было, был просто крючок из проволоки. По просьбе Адлана засов поставил днем его самый старший брат Темир, уже старик, оставшийся в деревне. Адлан приходил, и маленький Арчи смеялся и радовался при виде отца и любил тереться носом о его бороду. Зареме он больше нравился без бороды. Без бороды он выглядел моложе и красивее.
Арчи очень рано, просто на удивление всем, начал говорить и говорил много и подолгу. Как тогда смотрели на сына отец и мать... Не понимая больше половины из сказанного им... Арчи очень тянулся к отцу, и каждый вечер трудно засыпал, дожидаясь его. Когда Адлан приходил, сына будили. Днем отоспится...
Потом на целую неделю Адлан вернулся к дневной жизни и даже автомат спрятал где-то под крышей сарая, пока однажды утром за ним не заехали сразу на трех машинах. Торопили...
– Солдаты идут... Нас ищут. Всех знают. Жену забирай... Сына захвати... Будем к границе пробиваться... В Грузию уйдем, потом, если Аллах не оставит заботой, в Турцию...
Адлан думал всего пару секунд.
– Собирайся, Зарема. Одевай Арчи!
Сам бросился к сараю.
– Куда ты?
– Автомат там.
– Ладно... Есть в машине автомат... Скорее...
Зарема не поняла, почему они должны ехать, но не воспротивилась. Если так муж говорит, значит – надо. Арчи же радовался и смеялся. И без умолку что-то лопотал, помахивая пухлой белой ручкой. Кожа у сына, как у матери, – очень белая, тогда как отец всегда был смуглым. Ребенок до этого никогда на машине не ездил и не знал, что это такое. И ему нравилось, когда машину подбрасывало на выбоинах дороги. А дорога по военному времени из одних выбоин и состояла.
Село большое, по ущелью в сторону шоссейки вытянутое. Арчи успел прокатиться в свое удовольствие. А на выезде, около развалин старого телятника, началась стрельба.
– Пригнись... – приказал Адлан жене.
Она сама пригнулась, как куст дикой прибрежной алычи, и накрыла собой сына, оберегая.
Адлан стрелял из окна машины. Из разбитого окна. Маленький Арчи смеялся и пытался выбраться из-под матери, принимая это за веселую игру, за продолжение той игры, когда подбрасывало машину. И совсем не боялся выстрелов. Совсем не боялся громких, резких мужских криков. Он думал, что мужчины тоже играют.
– Вправо забирай... – закричал человек, сидящий спереди. – Вправо! Слева гранатомет...
А потом что-то ударило в машину, подбросило ее. Почти сразу же запахло гарью. И больше Зарема ничего не помнит.
* * *
Она пришла в себя и как-то сразу поняла, по запаху, что ли, по тишине ли вокруг, что находится в больнице. Рука была в гипсе, голова обмотана бинтами так туго, что было больно. Должно быть, больно было не из-за повязки. Но ей казалось, что именно из-за бинтов и идет к ней боль, пульсирует точечными ударами в горящем лбу. Память не покинула ее, и все происшедшее Зарема помнила хорошо. Но больше всего помнила страх...
– Арчи... Адлан... – глядя на медсестру, которую увидела со спины, произнесла она едва слышно.
– Что тебе, милая?.. – Медсестра повернулась на голос, склонилась над Заремой. Пожалуй, помоложе ее самой, рыжая и веснушчатая, русская.
Зарема долго рассматривала незнакомое, приветливое и простодушное лицо.
– Сын где? Муж? – при произнесении слов трескались пересохшие губы, словно слова хотели выходить наружу только с кровью.
– Сын в детской палате. Он жив... – сказала медсестра.
Если спрашивают про двоих и про одного говорят, что он жив, это значит, что второй погиб. Но Зарема переспросила:
– А Адлан?
Веснушчатая не ответила, посмотрела даже испуганно.
– Адлан... Муж...
– Я... Я не знаю...
