— А нос, волосы, глаза? Что в ней было красивого? И почему странная?
— Честно, Вер, хорошо я помню только глаза. — Маша занялась сумбурным описанием глаз, которое отняло минут пятнадцать. — Короче, Вер, ну не знаю я, что тебе еще сказать, как ее описать. Что ни скажи, все будет неверно и мало. Но я бы и сейчас узнала ее из тысячи. А ведь столько лет прошло. Сколько тебе сейчас? Двадцать два? Ну вот видишь.
— Вижу. Сука она. Может, и красивая, но сука, и ничего больше.
— Ты можешь так говорить, — ехидно сказала Маша, — а у нас никто тогда не смог. Не посмел. Она не сука. Просто так сложились обстоятельства. Мало ли. Мы же ничего не знаем. Она не рассказывала. А расспрашивать неудобно было. Знаешь, она какая… К ней только на «вы» обращались. Хотя все сразу знали. Она сразу сказала. А все равно, — Маша уже начинала злиться, понимая, что не в силах все описать и объяснить, потому что многого не понимала сама.
— Да если бы она у нас в роддоме всех детей передушила, ее и тогда бы никто сукой бы не обозвал. Ну не знаю я, как тебе еще объяснить. Таких женщин в природе не водится. Одна на миллион. И она может себе все позволить, понимаешь, все! А, вот еще, — вспомнила Маша. — Ты не представляешь себе, какая сильная она была. Пока тебя рожала, даже не охнула. Да в жизни я такого не видела, а ведь кучу родов приняла, и у самой тогда уже ребенок был. Рожать-то больно, Верунь, ой как больно, ты еще не знаешь. А тут ни звука, ничего. Что за баба, не знаю.
— Хорошо, ну и черт с ней, пусть себе живет. Может, она сдохла давно, эта твоя красавица на миллион. Под машину попала или пришиб кто-нибудь за такую красоту. Черт с ней. Думаешь, побегу искать? Я ей не нужна, она мне тем более. — Верка злобно сопела. — А уж бабки, извини. Я Иуде бабки платить не буду.
— А я тебе еще не все сказала. И не такая уж я Иуда. Сейчас сама поймешь. С ней тогда парень был. Приезжал за ней, паспорт привозил, чтобы она отказ написала. Без паспорта отказаться нельзя, чтоб ты знала. А поступила она без документов. Не знаю, отец он твой или кто. Мы не спрашивали, он не говорил. Спросил только, кто родился, и все. Высокий такой парень, симпатичный, но ничего особенного. С ней, во всяком случае, не сравнить. Так вот. На эту парочку мне все и везло. Опять в мое дежурство появился года через три, вы как раз на новую квартиру переехали. Я не сразу его узнала. Он мне напомнил, у меня все поджилки затряслись. Думаю, проговорится кто-нибудь наверняка, если копать начнет, понимаешь. Наши все в курсе были. Слава богу, он только со мной поговорил и уехал. Но не просто уехал, адрес оставил. Правда, ее адрес я на всякий случай еще тогда списала с паспорта, но, скорее всего, она там не жила. Он про тебя спрашивал, дура, хотел узнать, где ты и что. Я ничего не сказала. Усыновили, кто — не знаю, увезли, адреса нет. Все по закону. Он попросил, вдруг если что узнаю, чтобы сообщила. Вер, все это время у меня просто камень на душе лежал. Смотрела на тебя, думала. В общем, так. Сейчас ухожу. Мне по делам надо. Вернусь через час. Ты мне отдаешь баксы, я тебе — фамилию и адрес. Нет — значит нет.
Дверь за Машей закрылась. Верка осталась сидеть на кухне, медленно переваривая происходящее. Черт, как в дурном мексиканском сериале. Серия первая. Вот оно, случилось. Ждала она давно чего-то такого, ждала. Ну а что это меняет? Нельзя сказать, чтобы Верка чувствовала себя ущербной, была сильно недовольна жизнью или роптала на судьбу. Жила, как все, даже лучше многих. Главное, свой угол и свобода. А теперь такое чувство, словно кто-то обокрал. В сознании замаячил наглый образ матери-кукушки. И тут пришла в голову одна мысль. Верка была довольно наблюдательна, характер Маши знала хорошо и что-то сейчас не могла припомнить, чтобы та хоть раз в жизни восхищалась какой-нибудь бабой. Мужиками — другое дело, всех своих кормильцев нахваливала неустанно, а вот теткам с высоты собственной недурной внешности раздавала примерно одинаковые характеристики — эта дура, эта шалава, эта грязнуля, и так далее. Интересно, чем мать ее так уела? Верка вздрогнула. Почему это она уже называет ее матерью?
Потянула из пачки четвертую сигарету, закурила. Попытаться найти? Зачем? Чтобы унижаться и все объяснять? Этот вариант был неприемлем. Чтобы обвинять? Крови она не жаждала. Шантажировать не умела и не хотела. Правда, опыт такой у нее был, но тогда она воевала за квартиру. Другого выхода не было. Остановилась на последнем варианте. ЧТОБЫ ПОСМОТРЕТЬ. Все это свалилось на голову неожиданно, обида и злость остались, но Маша добилась своего. Верку теперь любопытство разъедало, как кислота. Она медленно встала и, дымя сигаретой, полезла доставать баксы.
Глава 5
Любое общество представляет собой многослойный торт, украшенный сверху пышными розочками из крема и взбитыми сливками, а также прочими не менее вкусными вещами. И в нижних, и в верхних слоях есть свое тесто и своя начинка. Дураку понятно, что лучше. И если в торте слои разделены четко, то в обществе хоть и соприкасаются, но особенно смешиваться тоже не стремятся. В пределах своего слоя еще карабкаться можно, чтобы запустить зубы в желанную начинку, а вот перемещаться повыше уже дано далеко не всем. Ерунда это все, популярная, особенно в литературе, идея о том, что человек все может, если захочет, если будет трудиться упорно и настойчиво, и так далее и тому подобное. Конечно, процесс перемещения снизу вверх идет, но движет им скорее не упорный труд, а какие-то другие, не менее важные факторы. С другой стороны, пока долезешь до взбитых сливок, так употеешь и растратишь здоровье, что уже не понимаешь, зачем так карабкался. А тут и вездесущий инфаркт, глядишь, подстережет. Лежит потом несчастный, думает, зачем все это было, для кого?
Да как для кого? Для детей, конечно. Ведь именно они легко и без напряга пожинают плоды таких усилий папаши (или мамаши, что встречается реже). Они уже ощущают себя в верхнем, самом вкусном слое торта уверенно, наивно думая, что так и должно быть. Блажен тот, кто получил все сразу по праву рождения, избегая нервотрепки и унижений. Существует, конечно, и путь вниз, к горелой нижней корке, но об этом не хочется вспоминать. Легче всего и быстрее он совершается верхом на бутылке с зеленым змием. Но бывают и варианты, конечно.
Ирочке в этом смысле повезло. Родилась она хоть и не в столице, но в большом промышленном городе; отца вскоре после ее рождения назначили генеральным директором гигантского нефтеперерабатывающего завода. Это был, собственно говоря, не завод, а целый город. Бензиновая империя. И папа с ней как-то управлялся. А за это у него были всякие блага. У них, тоже соответственно. У Ирочки, мамы и брата. Андрей был на пять лет старше. Хороший, умный мальчик. И мама у Ирочки была очень милой женщиной, образованной в рамках имевшихся возможностей, жизнерадостной и веселой. Она была привлекательна, отец ее любил, а когда есть любовь и материальный достаток, то почему бы и не жить хорошо?
Отец был волевым человеком. Одного его взгляда на работе побаивались. Но грубостью и хамством, как все мелкие и крупные начальники, не отличался. Дома же оттаивал, глядя на жену и маленькую Ирочку, которую они хоть и поздновато, но решили родить. Жене тогда уже тридцать пять стукнуло, а раньше не получалось. С Андреем отец всегда был спокоен и строг.
