Он сам напророчил свою гибель, мой бедный, полусумасшедшийщелкунчик, дружок, дурак.
Ю. О. я уже назвал ключиком. Ведь буква Ю – это, в концеконцов, и есть нечто вроде ключика. А остальные прописные О иллюминаторов былизаглавные буквы имен его матери и жены.
Как странно, даже противоестественно, что в мире существуетпорода людей, отмеченных божественным даром жить только воображением.
Мы были из этой породы.
Подобно донне Анне, скрестившей на сердце руки, мы виделинеземные сны, но, проснувшись, тотчас забывали их. Забытые сновидения, как призраки,являлись в наших стихах, и трудно было понять, из каких глубин сознания онивзялись.
…некогда, давным-давно, еще до первой мировой войны, домоего знакомства с ключиком, птицелов стоял на сцене дачного театра. Отсутствиегимназического пояса, а также гимназическая куртка со светлыми пуговицами,обшитыми для маскировки серой материей, делали его похожим на выгнанногоученика» или экстерна: предосторожность не лишняя, так как учащимся среднихучебных заведений строго запрещались публичные выступления. За это беспощадновыгоняли с волчьим билетом.
Я тоже участвовал в «вечере молодых поэтов», происходившемднем, и так же, как и птицелов, скрывал, что я гимназист. Наш товарищ изаристократов, барон-фон, одолжил мне свою визитку, шелковый галстук с моднымрисунком «павлиний глаз», и я со своей головой, стриженной под нуль, выгляделчучело чучелом.
– Нам с башен рыдали церковные звоны, для нас подымалиузорчатый флаг, а мы заряжали, смеясь, мушкетоны и воздух чертили ударами шпаг,- рыча и брызгая слюной, выкрикивал птицелов в полупустой, полутемный зал,освещенный стрелами летнего солнца, бившего сквозь дощатые стены и дырочки отвыпавших сучков.
Его руки с напряженными бицепсами были полусогнуты, как уборца, косой пробор растрепался, и волосы упали на низкий лоб, бодлеровскиеглаза мрачно смотрели из-под бровей, зловеще перекошенный рот при слове«смеясь» обнаруживал отсутствие переднего зуба. Слова «чертили ударами шпаг» онподкреплял энергичными жестами, как бы рассекая по разным направлениямбалаганный полусвет летнего театра воображаемой шпагой, и даже как бы слышалсязвук заряжаемых мушкетонов, рыдание церковных звонов с каких-то башен – по всейвероятности, зубчатых – и прочей, как я понял впоследствии, «гумилятины».
Птицелов принадлежал к той элите местных поэтов, котораябыла для меня недоступна. Это были поэты более старшего возраста, в большинствесвоем декаденты и символисты. На деньги богатого молодого человека – сынабанкира, мецената и дилетанта – для этой элиты выпускались альманахиквадратного формата, на глянцевой бумаге, с шикарными названиями «Шелковыефонари», «Серебряные трубы», «Авто в облаках» и прочее в этом роде. В этиальманахи, где царили птицелов и эскесс как звезды первой величины, мне с моимиреалистическими провинциальными стишками ходу не было.
Еще бы! Они даже свою группу называли «Аметистовые уклоны».Где уж мне!
– Когда наскучат ей лукавые новеллы и надоест лежать вплетеных гамаках, она уходит в порт смотреть, как каравеллы из дальних странплывут на темных парусах, - читал птицелов с упоением свою знаменитую «Креолку»,- от старых кораблей так смутно пахнет дегтем…
И прочее.
Видимо, все это он позаимствовал из пиратских романовСтивенсона, которые читал на уроках, пряча под парту журнал «Мир приключений».
Несмотря на всю мою приверженность к русской классическойлитературе, поэзии Кольцова, Некрасова, Никитина, не говоря уж о Пушкине иЛермонтове, несмотря на увлечение Фетом, Полонским, впоследствии Буниным, я немог не восхищаться и даже завидовать моему новому другу, романтической манереего декламации, даже его претенциозному псевдониму, под которым писал сынвладельца мелочной лавочки на Ремесленной улице. Он ютился вместе со всемисвоими книгами приключений, а также толстым томом «Жизни животных» Брема – еголюбимой книгой – на антресолях двухкомнатной квартирки (окнами на унылый,темный двор) с традиционной бархатной скатертью на столе, двумя серебрянымиподсвечниками и неистребимым запахом фаршированной щуки.
Его стихи казались мне недосягаемо прекрасными, а сам онгением.
– Там, где выступ холодный и серый водопадом свергаетсявниз, я кричу у безмолвной пещеры: Дионис! Дионис! Дионис! – декламировал он набис свое коронное стихотворение…
– Утомясь после долгой охоты, запылив свой пурпурный наряд,ты ушел в бирюзовые гроты выжимать золотой виноград.
Эти стихи были одновременно и безвкусны и необъяснимопрекрасны.
Казалось, птицелов сейчас захлебнется от вдохновения. Онвыглядел силачом, атлетом. Впоследствии я узнал, что с детства он страдаетбронхиальной астмой и вся его как бы гладиаторская внешность – не что иное, какне без труда давшаяся поза.
Даже небольшой шрам на его мускулисто напряженной щеке –след детского пореза осколком оконного стекла – воспринимался какзарубцевавшаяся рана от удара пиратской шпаги.
Откуда он выкопал Диониса, его пурпурный наряд, запылившийсяво время охоты? Откуда взялись какие-то бирюзовые гроты и выступ, мало того чтохолодный и серый, но еще и «водопадом свергающийся вниз»?
Необъяснимо.
Впоследствии он стал писать по-другому, более реалистично,и, медленно созревая, сделался тем прославленным Поэтом, имя которого – вернее,его провинциальный псевдоним – принимается как должное: к нему просто привыкли.
Прошло более полувека, и однажды я – все в той же погоне завечной весной – очутился в Сицилии, куда мы прилетели из Рима, предварительнопройдя все зловещие процедуры в аэропорту Фьюмаччино.
Угон самолетов уже стал делом обыкновенным. Воздушноепиратство. Поэтому всех пассажиров тщательно обыскивали и надо было проходитьчерез какую-то электромагнитную раму, реагирующую на присутствие всякогометаллического предмета, например ручного пулемета или бомбы. Так как Сицилиясчитается центром всемирной мафии, то осмотр производился особенно строго.
Единственное исключение агенты полиции сделали для пожилоймонахини с тяжелым саквояжем в руках. Ее пропустили без осмотра. По всемзаконам авантюрного жанра именно эта монахиня и была наиболее опасным членоммафии и в ее саквояже, конечно, должен был находиться автомат или какое-нибудьвзрывное устройство.
