Книга Арбат - Юрий Вигорь

— Дайте два трехтомника Кондратия. Один комплект подарю другу. Надо же, я и не знал, что Елизавета была немка… А Иван Грозный, он тоже был немец?

— Да вы доподлинно узнаете все у Биркина, спешите домой и садитесь немедленно читать, — с мягкой полушутливой улыбкой провожал покупателя Костя.

Две верхние полки стеллажа на арбатской точке занимали у них попавшие в «слив» замечательные старые русские романисты. Сорок пять забытых при коммунистах имен. Советскому читателю был знаком из них только Дмитрий Лукич Мордовцев по изданному в макулатурной серии роману «Княжна Тараканова». Остальные его сорок два романа идеологи КПСС посчитали вредными для народа. Вредными полагались и прекрасные романы Льва Жданова «У порога трона», «Императрица Елизавета и ее двор» и тридцать восемь других романов. Вредным нарекли автора шестидесяти трех романов Осипа Шубина и автора трехтомника «История раскола на Руси» Лопухина. Вредным сочли графа Салиаса, автора пятидесяти двух романов, вредным слыл Мережковский. Россия восьмидесятых «изучала», познавала, открывала для себя русскую историю главным образом по Пикулю. Его успех был вызван читательским голодом, искусственно созданным вакуумом. И как только вакуум исчез, как только начали переиздавать авторов, у которых Валентин Саввич не брезговал позаимствовать не только сюжет, но и названия некоторых романов, как, например, «Слово и Дело» Георга Борна, немца, жившего в России и написавшего двадцать романов из русской истории, интерес к Пикулю пропал, развеялся миф о его феномене. И все романы Пикуля попали в «слив». И если Лев Жданов, Осип Шубин, Мордовцев, Салиас, Монтепен и другие знаменитые романисты за одно лето исчезли из «слива» и с лотков благодаря Косте и его пропаганде, то Пикуль в «сливе» застрял надолго. Они делали все, чтобы «продвинуть» его романы, лично Року Валентин Саввич был симпатичен как человек, как неистовый труженик, как фанат своего ремесла, хотя вещи его были скороспелы, интрига лежала на поверхности. Он влобовую преподносил исторические факты, пытаясь открыть народу Америку, а в романе надо выстраивать рождение этих фактов, полагал Костя.

У лотков наших героев частенько толпились разговорчивые читатели, приходившие не только купить что-то «свеженькое» из «слива», но и поспорить. Приходил страстный читатель, преподаватель из Гнесинки Ковальчук, профессор экономики Подгузный, писатель Юрий Борев, автор пяти томов «Анекдотов», тоже попавших в «слив» и продававшихся на арбатских стеллажах. Они посмеивались, когда Костя рассказывал зевакам, кто такой был Лев Жданов, гвардейский офицер, дуэлянт, картежник, строчивший романы по ночам, выкравший из Петербургского архива часть бумаг, нужных для работы над романом, и вернувший их через год; впрочем, за это время никто их не хватился и даже не знал о пропаже.

В Костиных рассказах каждый писатель становился человеком во плоти, из крови и мяса, со своими страстями, пороками, чудачествами, и книгу покупали не столько ради текста самого романа, сколько ради личности автора.

— Но почему же этого замечательного Льва Жданова не издавали раньше? — удивлялась домохозяйка с двумя набитыми авоськами, купившая три романа дерзкого дуэлянта и покорителя дамских сердец. — Я бы забрала все его книги, но тяжело нести…

— Он не нравился Суслову из-за нелюбви к евреям. Лев Жданов был радикалист. Ярый славянофил, он не любил немцев на русском троне…

— А что, Суслов перечитал все эти романы?! — воскликнула заслушавшаяся Костю студентка. — Неужели он успевал перечитывать и запрещенных историков — Погодина, Классена, «Велесову книгу»? Почему он решал, что нам читать, а что не читать?

— У него были штатные читчики. Был целый комитет по цензуре, фильтровавший, отсекавший, кастрировавший не только все русское наследие, но и Геродота, Страбона… — вступил в разговор профессор Ковальчук. — Видите ли, не победители пишут историю, победителем становится тот, кто ее пишет и доносит до умов. Любая революция, любая реформа, кроме нынешних, начиналась с фальсификации истории, заканчиваясь моральным уничтожением людей. И физическим. Вы будете знать то, что вам позволят знать. Сегодняшней власти просто не до вас пока, они делят очень жирный пирог, ее мучает изжога… Суслов уделял так много времени цензуре, идеологии, потому что боялся русского народа. А боялся потому, что не знал. И от страха запрещал что надо и не надо. Сегодняшняя власть лучше знает русский народ. Она проверила его на прогиб, на сжатие, на растяжение…

— На инфляцию, на отъем вкладов, на ваучер, — вставил писатель Юрий Борев.

— На отъем заводов, нефти, ископаемых, — добавил профессор Подгузный. — У нынешних правителей нет больше иллюзий насчет идеологической угрозы как изнутри, так и извне. Ваши мозги никого больше не интересуют. Мозги без воли, мозги без народной солидарности — это ничто! Читайте Биркина, читайте Жданова… Ситуация в стране не изменится. Народа нет! Есть население… Были русские, теперь все стали россияне. Но такой национальности нет. Однако все русские теперь охотно себя называют россиянами…

— Э, батенька, это вы уже воруете афоризмы у Юрия Нагибина, — сказал писатель Юрий Борев. — Нет ли у вас дневников Нагибина? — обратился он к Косте. — Вот, извольте. — Нашел нужную страницу: — «Было немало открытий, но самое удивительное то, что русский народ — фикция, его не существует, ибо он не определил себя ни целью, пусть ошибочной, ни замахом — хоть на что-то, ни объединяющим чувством. Есть население, жители, а народа нет…»

Вокруг лотка стали собираться зеваки. От выхода станции метро «Арбатская» подошел старшина охраны метрополитена Володя Свищ, выползла покурить на улицу буфетчица Фаина, подковыляли три бомжа, смолившие окурками на ступеньках.

— Это как же так нет народа? — спросил с растерянной улыбкой бомж в рваном свитере и хлюпающих австрийских ботинках без шнурков. Он покосился на Свища и сказал с растяжкой, с провокаторским прищуром, с оттенком задетой гордости: — Да за такие речи надо сажать! А, товарищ старшина?

— Ты слушай, козел, а не гугнивь, а то я тебя самого определю, — цыкнул на него Свищ, заинтересовавшийся разговором, Он был постоянным покупателем исторических романов, что редкость среди милиционеров.

— Положим, до Нагибина эту мысль высказал Владимир Солоухин, — заметил профессор Ковальчук. От населения до народа, как говорил Скалозуб, дистанция огромного размера… В Муниципальном праве Москвы написано, что хозяином Москвы является народ. А где он, этот народ? Кто-нибудь может поговорить с ним, вступить в дискуссию, попросить о чем-то как истинного хозяина? Ну хотя бы попросить поставить в одном из городских скверов трибуну, чтобы всякий житель мог высказаться о наболевшем, посоветоваться с согражданами о введении тех или иных новаций. Такие трибуны были в Древнем Риме, они есть в Лондоне, в Гайд-парке… Даже в Одессе на Соборной площади есть такое дискуссионное место.

— Но его оккупировали в основном футболисты, — вставил профессор Подгузный. Обступившие лоток покупатели почти не вмешивались в разговор, но и не спешили уходить, предмет беседы их явно интересовал, они деловито листали книги. Стоило Косте сказать, что роман Мордовцева «Знамение времени» был запрещен царем и автор за него отсидел три месяца в Шлиссельбургской крепости, а в восьмидесятых этот роман запретили коммунисты, как тотчас находились охотники его купить за десять рублей. Сочетание рекламных слов: «был запрещен царем и коммунистами», столь излюбленное Костей, действовало магически. Под этим соусом они продали громадный тираж закисшей на складе в Книжной экспедиции на Таганке замечательной книжки «Рабы Свободы»: материалы допросов в застенках Лубянки Исаака Бабеля, Михаила Зощенко, Евгения Замятина, Осипа Мандельштама, рассекреченные материалы об отравлении Максима Горького. Выкупили они книгу по трояку, но с «разговорами», с пересказом Костей отдельных деталей допросов Бабеля, который кричал чекистам: «Вы импотенты душ, вы рабы идиотских приказов маньяка, вы никогда не читали меня, но ваши дети будут читать и смеяться над этим временем!» — продали сорок девять пачек по пятьдесят рублей. Костя с упоением рассказывал о том, как чекисты отравили Горького, это был захватывающий детектив. Агате Кристи тут нечего было делать, если учесть актерский талант Кости. Горького «травили» сперва небольшими дозами китайского яда шидзуки, иссушавшего мозг и притуплявшего болевые ощущения. Горький должен был поглупеть, но он упорно не глупел и все строчил и строчил мемуары, лежа в койке. Тогда дозы немного увеличили, и он стал впадать в полузабытье, у него начались судорожные подергивания мускулов лица. Был отдан приказ перейти на другой яд, но не сразу, а через две недели. Горький стал поправляться и снова схватился за перо и бумагу. Никому из чекистов не пришло в голову посмотреть, что же пишет любимец народа и великий правдоискатель, автор крамольных «Несвоевременных мыслей», под писавших ему смертный приговор задолго до кончины. И уже позже, через полгода после похорон, канцелярист архива на Лубянке прочел эти «посмертные записи». В них подробно были описаны все ощущения Горького от яда, он так и написал: «Меня чем-то травят, это вне всякого сомнения, горячечные видения полыхают в моем мозгу, и временами я не могу произнести ни слова, становлюсь нем, как краб, пускающий на отмели пузыри…» Канцелярист не стал докладывать о прочитанном. Листки лежали в пачке с так и не отправленными письмами Ромену Роллану почти шестьдесят лет, их не удосужились перечитать ни при Хрущеве, ни при Брежневе, ни при Горбачеве.