Птицы, которые, как она надеялась, остались в прошлом, раскинули крылья и обрели видимые очертания. Их черные перья гремели, когда отчима сажали в страшную железную клетку, такую же, как у нее на зубах. Он прячется от птиц, подумала она сначала, но его печальные глаза сказали, что он останется узником до конца своей жизни. Когда она очнулась, дантист объяснял petit mal[1]родителям, и после этого ей пришлось принимать таблетки, чтобы птицы больше не возвращались.
К радости Сандры, враг прекратил наступление. С омерзением поняв, что не в силах контролировать себя, отчим занял безопасную позицию, подавляя влечение равнодушием, формальностью и дисциплиной с примесью наказания. Он был так суров с Сандрой, потому что сам нуждался в дисциплине, она этого не понимала, но принимала с угрюмой покорностью. К счастью, это был лишь клубок правил, предписаний и запретов. Он ни разу ее не ударил. Даже этого он не мог доверить своим рукам.
Беседуя в постели с матерью Сандры, он наотрез отказывался участвовать в воспитании дочери.
— Тут уже ничего не поделаешь, — говорил он. — Характер закладывается в первые четыре года жизни. Она дитя своей бабушки — дикарка. И расти она будет в соответствии с тем образом взрослого человека, который сама себе создала.
Сандра слышала, как мать причитала:
— Хочешь сказать, что это я во всем виновата?
— Нет, тут нет твоей вины. — И он попытался поцеловать ее, как тогда, в ту первую встречу в его книжном магазине, но не смог, пока не представил свежую белую кожу Сандриных рук, обнимающих его бедра.
Между тем Сандра чувствовала себя все более и более одинокой в новом обывательском доме, она уходила в свой собственный мир, где люди были деревьями, а ее чувства — жуками, которых она держала в стеклянной банке и никогда не выпускала наружу. Дубы за окном — единственные, кому она по-настоящему могла доверять и к кому чувствовала привязанность. Она общалась с ними торжественно, не так, как раньше, когда носилась сломя голову, пока бабушка пребывала в отключке после «Джека Дэниелса». Нет. Здесь, в геометрическом саду квадратов и углов, она не бегала. Она маршировала и танцевала балетные партии. Когда все в округе спали, Сандра выбиралась из постели и кружилась под пологом дубовых крон, внимая музыке клавесина, звучавшей в шелестении листьев.
К беспокойству родителей, Сандра не завела себе друзей. Она в них не нуждалась. К тому же все свободное время было занято репетициями. Они с ветром готовились к мировому танцевальному турне. Однако гастроли отменились в полшестого утра в четверг, когда мать обнаружила ее абсолютно голой неподалеку от дома за исполнением великолепного пируэта. Халат лежал на снегу как отверженный призрак, а воспаленный мозг девочки не обращал никакого внимания на мертвенную бледность посиневшей кожи. Грациозно кружась от одного дерева к другому, Сандра тянула руки к лунному свету, пока не почувствовала, как они стали покрываться корочкой. В тот самый момент мать втащила ее в дом и захлопнула дверь.
Привыкшая к тому, что бабушка разрешала ей делать все, Сандра была напугана реакцией матери, в первый раз ей стало стыдно, хотя она не знала почему. А мать, не желая себе в этом признаваться, боялась, что дочь унаследовала хромосомы сектанта-отца, который в свое время и ей самой так задурил голову, что у нее все перемешалось, как если бы он сделал в ее голове перестановку, словно мозг — это офисная мебель, и самое ужасное: он делал это, пока трахал ее. Все, что ей оставалось, — это в страхе наблюдать за дочерью и ждать проявления симптомов безумия, чтобы уничтожить их в зародыше и попытаться предотвратить возращение отца Сандры в ее жизнь.
После того утра Сандре поставили диагноз «лунатизм». Теперь девочка находилась под постоянным присмотром, и, хотя она пообещала больше не танцевать, ее каждую ночь запирали на ключ. Все коробки превратились в один большой черный короб, темницу, где узница Сандра горько раскаивалась в своем незнании того, что нагота — большее преступление, чем убийство животного. Она начала худеть, а духовно и вовсе оголодала до смерти. Хотя в доме топили хорошо, ей казалось, что она в Сибири; мозг был опустошен, чтобы выжить, приходилось собирать последние крохи воображения. В ущельях ее окаменевшего бытия теперь могли расти только грезы, которые она бережно возделывала, подобно всем детям.
Лучшим местом для выращивания грез было место у окна, особенно в машине, когда во время долгих поездок она сидела так тихо, будто впала в кому. Поначалу обеспокоенная мать пыталась вовлекать ее в семейный разговор, но вскоре оставила эту затею; куда бы они ни отправились, Сандра всегда сидела в одиночестве на заднем сиденье. Ей было совершенно не важно, куда они едут — просто в парк за углом или аж до самого Дейтона; в мечтах она уносилась к черным холмам, где ее встречал ветер и, укутав в одеяло из лунного света, поил музыкой, которая открывала ее стеклянное сердце, выпуская на волю светлячков.
Мать Сандры очень боялась, что дочери от нее или, того хуже, от отца передались пораженные ЛСД гены, поэтому она незаметно заставляла ее делать только то, что считалось нормальным. Она перестала думать: «Ну разве это не мило? У меня такой оригинальный ребенок». Она позаботилась, чтобы девочку называли Сэнди, а не Сандра, и попыталась впихнуть ее в рамки нормального среднезападного ребенка, совсем как тот дантист, что втиснул ее зубы в маленькие жестяные гробы.
Быть нормальным, как вскоре обнаружила Сандра, подразумевало кучу правил, зачастую абсолютно бессмысленных. Например, ей не разрешали сидеть в темноте, запрещали говорить с незнакомыми людьми и постоянно напоминали, что она должна использовать только три кусочка туалетной бумаги за раз. Разве мир рухнет, если использовать четыре? И вообще, как они узнают, что она израсходовала бумаги больше, чем положено, они что — считают?
Существовала энциклопедия правил поведения за столом. Плюс молитвенник, ни одному слову из которого она не верила (хотя приходилось делать вид, что верит), и целый миллион дурацких книг, которыми были заставлены стены в доме отчима, в доме, где Сандру принимали без явного радушия. Отчим никогда не смотрел на нее, а если и говорил с ней, то только формальным тоном, подобным туману, за которым скрывается страшная бездна.
Самым скучным из применяемых к ней наказаний было сидение в библиотеке, где она «должна подумать над своим поступком», пока все дети играют на улице. Книги стали прутьями клетки, по которой она металась как несчастный зверек. Сандра не доверяла книгам, она вообще не доверяла тому, что нравилось отчиму. Когда она случайно впервые выдернула с полки книгу, за окном шел снег. От скуки, сугробами лежавшей по всему дому, она начала читать «Маленьких женщин».[2]И там, среди белых страниц, увидела, как ее сокровенные мысли превращаются в слова, по которым она шла с такой же легкостью, как по следам на снегу. Она обнаружила, что каждая книга — это дорога к новой свободе. В окно ворвалась Снежная Королева — на санях со звенящими на ветру хрустальными колокольчиками — и с поцелуем оставила заколдованный осколок в глазу у Сандры. Волшебство хлынуло в ее жизнь. Двери в заповедный сад распахнулись. Но что удивительнее всего, родители, тщательно пытавшиеся оболванить свою дочь, по сути сами заставили ее бежать за белым кроликом от книги к книге. Как Ланселот, она отказалась от Грааля ради запретной любви Джиневры. Как тайный слуга, вставала она на колени, припадая к руке графа Монте-Кристо, и вслед за Скарлетом Пимпернелом[3]целовала каждый след отвергнувшей его возлюбленной.
