Когда я наконец была готова к выходу — в дородовом брючном костюме из «Маркс и Спенсер», брюки под жакетом заколоты булавкой на талии, — я вдруг заметила, что мои волосы шевелятся. Они словно махали мне на прощанье из отражения в зеркале. О боже! Вши. Профессиональный риск учительницы начальной школы. Вариантов было два. Первый — нестись по улице, звеня колокольчиком и пугая всех криками «Зараза! Зараза!», а для пущего эффекта можно еще нарисовать мелом огромный крест на двери нашего дома. И второй, менее диккенсовский вариант, — «зачернобылить» шевелюру химикатами. Что я и сделала. Выжить в таких условиях вошь теперь могла лишь в огнеупорном гидрокостюме. В общем, с заразой я справилась, но «шиком» здесь даже не пахло. Пахло как раз другим.
Вопреки всем правилам парковки, Рори втиснул свой видавший виды джип, разящий собачьей мочой и пометом морских свинок, на тротуар прямо напротив георгианского особняка Джаз и Дэвида в Хэмпстеде. Я смотрела в большие окна, видела шикарных людей, в гостиных которых наверняка не кишели мерзкие вши, и буквально слышала эксклюзивные неприличные хохмы, перемежаемые взрывами густого мужского хохота. Мой благоверный тут же напустил на себя вид овцы, которую ведут на заклание.
— Черт! Я смотрю, Джаз и Стадз стали Эдмундами Хиллари[9]светского альпинизма. Знаешь, Кэсси, я как-то не в ладах с высотой. Давай-ка свяжемся веревкой на случай, если кто из нас вдруг сорвется.
Джаз и Стадз были из тех пар, кого газетчики окрестили «штекером успеха». Который воткнули в правильную социальную розетку. Хотя на дворе была середина января, на их каминной полке до сих пор красовалась рождественская открытка, подписанная лично премьер-министром, а рядом — поздравления от Кофи Аннана и (кто бы сомневался!) Нельсона Манделлы. Самая экзотическая открытка на моей каминной полке пришла из соседней химчистки — как постоянному клиенту.
Дверь нам открыла Ханна Вульф, с бокалом шампанского в руке. Подвижная как ртуть Ханна — обладательница темных и блестящих, точно у куклы, глаз; крупного, чуточку бесформенного носа; рыжих волос, уложенных шлемом; скептически выгнутых бровей; шершавого голоса и собственного мнения — такого же крепкого, как и ее фирменный эспрессо. С одинаково скорострельным южноафриканско-еврейским акцентом Ханна свободно изъясняется на трех языках, а смех ее напоминает подкупающий своей искренностью собачий лай. Возраст Ханны приближается к сорока — правда, с неправильной стороны. Эта женщина перестала стареть… но не перестала дважды в неделю получать коллагеновые инъекции и косметические маски из мембран эмбрионов ягнят.
Одного взгляда на ее осанку «уточкой», гипервыгнутую спину и сплющенную грудь хватит, чтобы сделать вывод: с младенческих лет Ханну истязали балетными пачками.
Забросив искусство преподавания и занявшись дизайном интерьеров еще до того, как это стало жутко модным, Ханна сделала себе имя, познакомив Запад с понятием «фэн-шуй». В юности ее сравнивали с Мартой Стюарт[10], хотя сама Ханна упорно настаивает на том, что стала мерзкой, двуличной сучкой НАМНОГО раньше Марты. Я обожаю Ханну, несмотря на ее раздражающее кредо: «Нечего телиться — хапнула и пошла!» Миссис Вульф всегда знает наверняка, какая пашмина или шиншилловая накидка станут «непременными» аксессуарами в следующем сезоне. Эта королева дизайна может обмотаться в брезент, задрапировав его так искусно, что он будет выглядеть как бальное платье, и это сойдет ей с рук. Всякий раз, когда Ханна видит меня в отвисших легинсах или заляпанных чернилами джинсах, лицо ее становится таким страдальческим, что мне кажется, будто Ханна пытается высосать его через собственный затылок.
Сколотив свое первое состояние на советах богатым вдовушкам, в какой цвет лучше покрасить дом — персиковый или фисташковый, Ханна решила, что больше не хочет «соглашаться на работу, которая вредит моим ногтям, да-ра-гуша». Поэтому вскоре она открыла собственную картинную галерею на Олд-Бонд-стрит, где и сколотила свое второе состояние.
Мир «раскрутки и впаривания» обеспечил ей огромный дом в Риджентс-парке, наряды на все случаи жизни и предложение руки и сердца от Паскаля.
Когда я познакомилась с Ханной, еще в педагогическом колледже, она с гордостью заявила, что встречается только с мужчинами, профессия которых начинается на букву «п». Полярник, поэт, пианист, порнофотограф, политик-диссидент и, наконец, пейзажист. Ну, по крайней мере, Паскаль называл себя так — пейзажист. Хотя нам с Джаз он скорее казался падшим ангелом.
Мрачная, почти дьявольская красота, наглые, немного пухлые губы, лениво полуприкрытые веки и ореол из горгоновских дредов делали Паскаля настоящим секс-идолом — эдаким Эросом школы искусств. Согласитесь, «меня зовут Паскаль Суон[11]. И, да, я спариваюсь раз и на всю жизнь» — весьма убедительная завязка для знакомства. И похоже, Паскаль не врал. Пусть волосы его продержались недолго, зато продержался их брак.
Если Ханну можно назвать законченной оптимисткой, то Паскаль видит во всем лишь темную сторону. Будь у него такая возможность, он прыгнул бы в самолет и вычертил в небе фразу «Санты не существует!» прямо над Диснейлендом.
Мы всегда ненавидели то, как Паскаль выдаивает из Ханны деньги. (Помню, когда он обнял свою невесту за талию перед алтарем, Джасмин шепнула мне на ухо: «Тебе не кажется, что жених смотрелся бы гораздо естественней, если б запустил руку ей в кошелек?») Мы даже заставили Рори с Дэвидом объяснить Паскалю во время холостяцкой вечеринки, что семейная жизнь не заработает, пока не начнет работать он. Но больше всего нас оттолкнуло условие, которое Паскаль выставил Ханне: он заявил, что женится лишь в том случае, если у них никогда не будет детей — этих «крысят-спиногрызов», по его выражению. И теперь, стоит нам с Джаз посетовать на наших детей, как Ханна тут же исполняет маленькую джигу:
— Я отмечаю Национальный День Бездетности, да-ра-гуши. Я танцую, празднуя свою бесплодность!
Стоя на пороге дома Джасмин, Ханна изумленно качала головой, словно не веря своим глазам, и серебряные сережки игриво приплясывали в ее розовых маленьких ушках.
— Ты что, пришла впарить мне подержанное авто?
Она указала пальцем на мои зализанные волосы. Ханна — самая прямолинейная из всех моих знакомых. И именно это делает ее такой забавной.
— Это напалм от вшей. Его нельзя смывать двенадцать — шестнадцать часов. Кто уже там?
