Уже потом я поняла, почему она не может запомнить, как меня зовут: в ее списке числилось более трехсот авторов.
Четвертая мое имя запомнить сумела, зато не могла вспомнить названия издательств. Путала «Фельтринел- ли» с феттучине, «Галлимар» с «Галуаз», «Эйнауди» с «Ауди». Брала свои пятнадцать процентов просто так, если только отправку контракта на подпись не считать работой.
Агенты, лазутчики, субагенты оплели, точно пауки, своей сетью весь современный литературный рынок. Лазутчики рыщут повсюду, вращаясь везде и общаясь со всеми, свидетельствуя тем самым, что и образ жизни может сделаться профессией. Вслушиваются в сплетни вокруг того, что и где издается, и как бы невзначай ловят имена новых писателей. Эти имена они передают агентам и субагентам. Субагенты и агенты тесно связаны между собой, точь-в-точь, как Скип Вуди с агентским номером 3424. К примеру, англиискии агент должен иметь французского субагента, который в свою очередь имеет английского субагента — того самого, изначального. Если писатель отказывает одному агенту и нанимает другого, этот вполне может оказаться субагентом первого. После подобных метаний писателю ничего другого не остается, как покориться, и, содрогаясь в паранойе, беспомощно кружить по тому же кругу. Как обстоит дело на самой верхушке у элиты, где орудуют известные агенты, я не знаю, но могу себе представить, что аналогичным образом. Только денег там крутится неизмеримо больше.
Речь зашла о паранойе и светских играх, и возникает впечатление, будто огромное количество агентов, так же как и огромное количество писателей на литературном рынке, — это неизбежное зло. В мире избранных, богатых устроителей приемов, завсегдатаев модных сборищ, звезд-редакторов, звезд-агентов, звезд-издателей; в мире всевозможных средств массовой информации, где само книгоиздание — всего лишь случайный бизнес, не приносящий особых доходов; в мире, где одноразовый гонорар кулинарных дел мастера (сиречь повара) в несколько раз превышает аванс серьезного писателя; в мире телезвезд; в мире, где мемуары Моники Левински получают в тысячу раз больше паблисити, чем собрание сочинений Марселя Пруста; иными словами, в мире всемогущих все происходит совсем иначе. Как именно, я не скажу, я там не была.
Так вот: о первой своей агентше я вспоминаю с некоторой теплотой. Несколько лет назад по громкоговорителю одной европейской книжной ярмарки вдруг произнесли мое имя. Адресованное мне сообщение о некоей встрече в некоем месте было повторено трижды. Придя в указанное место, я обнаружила там свою агентшу.
— Правда, классная идея? — весело воскликнула она.
— Какая?
— Ваше имя трижды повторили по радио!
С меня агентша не взяла ни цента за эту «свежую идею» с продвижением своего автора. Объявление по радио ей ничего не стоило.
Я все продолжаю искать своего агента, не теряя надежды, что однажды найду себе верного. Недавно мне попался агент со степенью доктора классической литературы Йельского университета. Воодушевленная этим, я послала ему свою рукопись. Через некоторое время пришел ответ:
«Вашу рукопись я прочел. Произведение оригинальное, изящное и нестереотипное. Иными словами, будет нелегко подыскать американского издателя, кто купил бы такую сугубо „европейскую“ рукопись. Я любитель европейской литературы, однако, скрепя сердце, вынужден признать, что одолеть сопротивление американских издателей (и читателей) европейской прозе невозможно. Конечно, есть исключения, но они редки. Был бы рад Вам помочь и внушить больший оптимизм.
С глубоким уважением, сердечно Ваш…»
Одновременно пришло письмо и от французского агента:
«Вашу рукопись я не читал, но не сомневаюсь, что это замечательное литературное произведение. Однако в настоящее время ею будет трудно продать любому западноевропейскому издателю. Восточная Европа yжe не в моде — как это ни печально, это факт. Если даже y Солженицына проблемы с поисками издателя, то в Вашем случае мы ничем не сможем помочь, остается только ждать лучших времен.
Всяческих благ…»
Одновременно пришло письмо и от моего хорватского издателя:
«Привет!
Ты yже лет десять как в черном списке, вот читатели тебя и позабыли! Сейчас твою книгу купит человек десять, не больше. Местных писателей yже никто не читает. У нас не любят тех, кто критикует правительство, а от проправительственных писателей всех воротит. Книги стали дороги. Словом, так ли, сяк ли, одно к одному. Только издание Mein Kampf на хорватском идет очень здорово. Вот до чего мы докатились. Твой…»
Неудачливый писатель
Писатель, который заботится о литературном окружении, а не о творчестве, пусть лучше помолчит. Попридержит язык. В противном случае он срубит сук, на котором сидит. Птица, пристроившаяся на ветке, так ни за что не поступит. Поэты сродни птицам, ведь так? Они тоже петь умеют. Вот почему каждый писатель должен помнить, что где-то глубоко в нем притаился поэт.
Поскольку мы находимся на территории издательской индустрии, приведу пример из родимых мест. Писатель вышеупомянутого вида подобен рабочему, который, вместо того, чтобы покорно стоять на своем рабочем месте у конвейера, принимается задавать вопросы: как работает конвейерная лента, как устроена фабрика, куда конкретно пойдут маленькие гвоздики, которые он перекладывает из одной руки в другую. Так, словно готовит себя к карьере менеджера. Такого рабочего следует немедленно уволить.
У многих писателей сложности с профессиональной самоиндентификацией. Известно, что и я сама при заполнении анкеты в графу «специальность» вписывала: «машинистка». Теперь, когда эта замечательная профессия исчезла, пишу: «переводчик». Звучит солиднее. Потому что «переводчик» — это профессия, а «писатель» — шут его знает что такое. Писатели как алкоголики: не признаются, и все тут. Перед встречей с редактором, перед литературным вечером, перед интервью, перед любой ситуацией, когда предстоит обнародовать свою профессию, я напоминаю самой себе: «Я писательница! Писательница! Писательница!» Эти слова я неизменно шепчу по-английски, возможно потому, что известные фильмы про тех, кто находится на принудительном излечении, сплошь американские: «I am an alcoholic»[11]прочно засело в мозгу по-английски.
У одного самооценка падает, у другого, наоборот, растет. Возможно, по тому же принципу устроен и коммерческий мир. Говорю «возможно», потому что мало что про него знаю. Зато знаю кое-что о себе подобных, о писателях. Если писатель не уверен, что он (или она) писатель (а настоящие писатели вечно не уверены), тогда и смысл его или ее профессии оказывается под вопросом. Ну и как же могут такие писатели запрашивать высокую цену за свой литературный труд? С трудом. Выходит, издательская индустрия обогащается благодаря заниженной самооценке производителей литературы.
— Чем вы зарабатываете на жизнь?
— Я — писатель.
