У моей бабушки есть сундук. Он стоит в темной комнате под ковром. На нем даже можно ночевать. Когда гости. Утром бабушка сказала:
— Давай-ка сегодня, как его называется, займемся делом.
Я давно жду, когда это скажет бабушка. Даже боялся, что она начнет без меня.
В сундуке вся бабушкина жизнь. Потому что она ничего не выбрасывает. А все складывает в сундук. Там вся жизнь и бабушки, и дедушки. Там вся жизнь тети Гали и дяди Жоржа. Там вся жизнь моей мамы. А скоро там будет и вся моя жизнь. Раньше я думал, что в сундуках хранят сокровища. Но теперь я знаю, что это необязательно. Можно в сундуке хранить «всю жизнь». И сундуки не все обязательно волшебные. Это в сказке надо говорить волшебные слова: «Сезам, а Сезам, — откройсь! Немедленно!»
И он открывается.
Бабушкин сундук даже на ключ не запирается. А просто она говорит:
— Не пора ли нам с тобой разобрать сундук. Как бы моль все не съела.
Тут и начинается у нас целый театр.
— Смотрите, какой пиджак дедушкин. С крылышками!
— Шляпа — как зонтик. Открывается и закрывается.
Я подхожу к большому зеркалу в светлой комнате у окна и примеряюсь.
Дедушкины котелки. Бабушкины «страусы».
Как на картинке в журнале «Нива».
Потом мы складываем наши сокровища обратно и посыпаем густо нафталином. Чтобы моль-нахалка не съела всю бабушкину жизнь.
В сундуке на самом дне коробочка. А в этой коробочке мой серебряный крестик.
Потому что я крещеный. Бабушкой. Потихоньку.
Черти полосатые
Я часто сижу на сундуке и думаю. Просто так. Ни о чем. Когда буду взрослый.
Теперь я знаю почти все, что есть на белом свете. Во-первых, есть Бог. Который живет на небе и оттуда все видит. Так что лучше не безобразничать. Даже потихоньку. А еще есть «Черти полосатые». Как сказала наша Дворничиха. Они никого не боятся. Что хотят, то и творят. Хотя такие же люди, как все. Только в хромовых сапогах. И ездят на «эмках». Эти вот «Черти полосатые» взяли моего маминого дедушку с Никицкой. Ни за что. И спрятали куда-то в тьмутаракань. Вчера ночью заявились в Сокольники.
Вот она — наша комната в Сокольниках. На диванчике у рояля спит кто-то, свернувшись калачиком. Конечно, это я.
Большой абажур над столом. Оранжевый? Нет, голубой. Это потом мама сама обтянула его парашютным шелком. И перекрасила стрептоцидом.
Папа в белой рубашке с закатанными рукавами, без галстука. Мама в халатике из вискозы. Только что принесла из кухни чайник.
Я вижу, вижу, будто это случилось только вчера.
Вот они замерли, как на фотографии.
Потом вдруг оживают.
Папа пытается схватить маму за руку. Она отбивается. Бегают вокруг стола, как дети. И смеются. Это я помню.
— Ну, погоди. Он ведь еще не спит.
— Сынище-парнище, ты разве не спишь?
Я молчу. Потому что хитрый. Люблю, когда они дома вместе. И у мамы есть настроение. Папа приходит поздно. Я его почти не вижу.
— Скоро он совсем забудет, как ты выглядишь, — так говорит мама.
Вдруг окно вспыхивает. Крик тормозов.
И все замирает.
…Они громко стучали. На весь дом.
Дверь пошла открывать мама. Я слышу, как они разговаривают в коридоре:
— Харлип, Константин Бенцианович здесь проживает?
Голос мамы:
— Вы спрашиваете Константина Борисовича?
— Бен-циа-ны-ча.
— Костя, — кричит мама из коридора, — тут спрашивают Константина Бенциановича.
— Это, наверное, меня.
Папа говорит тихо. Даже я в комнате его почти не слышу. Мама понятия не имела, что мой папа — Бенцианович. Потому что дедушку-то зовут Бориспалыч.
Они входят в комнату:
— Где у вас аппарат?
Мама показывает на тумбочку:
— Вот, пожалуйста, телефон.
И тут я понимаю, что это они — самые настоящие «Черти полосатые».
Один Главный черт стал названивать и тихо разговаривать в трубку:
— Так точно. По паспорту. Есть!
Потом оборачивается и говорит:
— Что Борисыч, что Бенцианыч — один хрен! Одевайтесь.
Тут началась катавасия. Как в кино.
Я сижу на диванчике, закутавшись в одеяло, спустив босые ноги. Зубы стучат. Папа медленно идет ко мне, становится на колени. Я обнимаю его за шею. А мама вон там, у печки, прижавшись.
Черти переглядываются, и тут Главный начинает орать:
— Прекратить базар! Нечего мне тут цирк устраивать, гражданин Харлов! Бенцианович! На вас и ордера пока нет. Проверочка. Пацана успокойте. Нехорошо!
Мама спрашивает, что нужно взять с собой.
Черт делает рукой вот так:
— Пока ничего. До выяснения.
— Ну полотенце и зубную щетку все-таки можно?
— Можно и сапожную. Штиблеты чистить.
Тут Черт рассмеялся как-то противно. «Хи-хи-хи». Тонким голоском, как девочка.
Папа стоит с открытым ртом. Я, помню, даже удивился. У него губы сами собой прыгали.
— Ну, сынище-парнище.
Мама не пошевелится. Белая, как простыня.
— Пока, сынище-парнище. Пока.
Почему он не поцеловал маму, я не знаю. До сих пор — не знаю. У меня в голове как-то все пересмешалось.
То ли взаправду это, то ли во сне. «Тысяча и одна ночь…»
Черти уводят отца, пританцовывая. Откуда-то сверху, из поднебесья, подпевает голос с хрипотцой:
Эх, яблочко, да куды котишься?
В ГПУ попадешь — не воротишься…
А ГПУ — это все равно что НКВД. Это мне потом во дворе объяснили. А НКВД — это все равно что Лубянка.
Утром мне сказали, что мой папа уехал в командировку.
Дедушка Бориспалыч
Мой папин дедушка ходит с палочкой и в галошах.
Даже летом.
— Только «полный поц» ходит в галошах в сухую погоду, — шутит дядя Леня.
— Перестаньте сказать такие вещи. Тем более при ребенке, — обижается моя папина бабушка. — Никогда нельзя знать в Лосинке, что делается в Москве.
Папин дедушка с папиной бабушкой живут в Лосинке круглый год. А я у них живу только летом.
