* * *
Жарко. Возле входа в Исторический музей бородатый мужчина, наряженный стрельцом, обмахивается бердышом.
* * *
Если пройти мимо многочисленных аттракционов, мимо павильона «Космос», мимо тележек со сладким миндалем и сахарной ватой, мимо детей, липких от нее, мимо их родителей с пивом, сосисками и набором вторых, третьих и даже четвертых подбородков, мимо павильона «Ветеринария» с облупленной каменной чашей и змеей, давно издохшей от жажды, то можно увидеть две огромные гипсовые свиньи на стене павильона «Свиноводство». Левая — свинья как свинья. Стоит и ухом не моргнет, а правая… Только спросите ее — отчего она такая потресканная на шесть частей? Спросите-спросите, и она дрожащим голосом вам ответит, что повар из близлежащего кафе «Лагуна» пытается расколоть ее на шашлык. Чуть ли не каждую ночь садист приходит с топором. Счастье еще, что изверг всегда пьян, и у него почти ничего не получается. Конечно, она визжит так, что даже статуя коня возле павильона «Коневодство» оборачивается, но кто придет на помощь в этом заброшенном медвежьем углу выставки? Милиция? Бросьте. Кому нужна престарелая гипсовая свинья семидесяти лет отроду… А ведь могла бы родиться копилкой. Ходила бы в ярких, глазурованных цветах…
* * *
У станции метро «Бабушкинская» открылся ларек с леденцовыми петушками на палочке. Красными и желтыми. И белочками, и круглыми сосательными конфетами с разноцветными узорами, и какими-то жевательными светящимися червяками такого ядовитого цвета, что они, кажется, состоят не из одной химии, но даже из двух — неорганической и радиационной.
В моем детстве были только петушки да белочки. Ими торговали у нас в Серпухове цыгане на вокзале. Мы жили рядом с вокзалом, и это было мучительно, потому, что мама мне не покупала петушков. Она подозревала, что цыгане не моют рук при изготовлении петушков. И не при изготовлении тоже не моют. И не только рук. Мало того, цыгане болеют заразными болезнями. И эти болезни переносятся петушками. «Ну, хорошо, — умолял я, — купи мне не петушка, а белочку. Ведь белочки же…» Оказалось, что и белочки тоже. Видимо, они довольно близко общались с петушками и заразились. Теперь, спустя сорок с лишним лет, я, кажется, догадался, каким путем…
Очереди к ларьку нет. Печальная девушка-продавец восточной наружности, у которой вся верхняя половина лица обклеена синтетическими ресницами, сидит на стуле и разгадывает кроссворд с цифрами, а не то, закрыв глаза, мечтает в пространство. Быть может, о принце на белом мерседесе, который подкатит к ларьку, скупит всех петушков и белочек… или о новых накладных ресницах на какую-нибудь иную часть тела, или… Впрочем, это все равно о чем она мечтает, потому, что петушков не хочется. Не хочется и все. И белочек тоже. Хоть бы даром мне их давали. Кабы только петушков с белочками не хотелось…
* * *
По телевизору концерт ко дню милиции. Поет Кобзон Бессмертный. Между прочим, еще тридцать или сорок лет назад выяснилось, что косметическим ремонтом Кобзона уже не обойдешься. А тут как раз съезд на носу или очередной концерт ко дню милиции, и Кобзону петь про молодого Ленина и юный октябрь впереди. На настоящую реставрацию времени уже не хватало. И поступили с ним, как с крейсером «Аврора». Быстро посрезали все омертвевшее, пришили все новенькое, неношеное, и стал он петь еще пронзительнее, еще партийнее. А то, что отрезали, живет теперь в какой-то глухой деревне то ли Луховицкого, то ли Серпуховского района Московской или Воронежской области. Ну как живет… — петь, конечно, прекратило, но начало пить. Зато у одной старушки из этой деревни, которой в суп попал волос со старого парика Кобзона, выросли новенькие, черные как смоль кудри, и усы, и… Короче говоря, замучалась она все это брить. А тот, что поет в Кремле, на милицейском концерте — это, считай, новодел. У него внутри ничего уже и не осталось настоящего — ни отделки, ни лепнины, ни мозаики. Сплошное стекло и бетон. И подземная парковка. Трехуровневая.
* * *
Видел в метро семью профессиональных нищих. Папашка восточного вида с большими усами шёл первым, за ним чумазая мамашка (со славянским лицом) и очень чумазое и сопливое дитё лет трёх-четырёх (лица под грязью и соплями практически было не разобрать). По-видимому, они были из разных наборов — их комплектовали перед выходом на работу. Папашка нёс перед собой какую-то справку с двумя печатями (треугольной и прямоугольной). На справке было что-то написано мелкими буквами. А что — не разобрать. Справка была ламинирована. Что ж, это практично. Вся процессия шла по вагону в сосредоточенном молчании, как будто жрецы какого-то неизвестного культа. Только вместо икон и хоругвей — справка с печатями. Окружающие расступились, также молча, и пропустили их. Никто и копейки не подал. Они прошли весь вагон и вышли на остановке, чтобы войти в следующий. И всё. Как-то стала мельчать эта профессия. Люди работают без выдумки, чаще вообще молчат и только протягивают таблички с надписями. Да и сами надписи стали короче, суше. Какие-то отписки — «на хлеб», «на операцию». Все устали. И просящие, и подающие. А вот лет пять тому назад в том же московском метро я видел семью, начавшую со стандартного «Сами мы не местные, отстали от поезда…» Концовка была неожиданней: «…в пути отравились сметаной. Нужны деньги на операцию». Вот это был высокий класс. Подавали практически все — и те, кто давился от смеха, и те, кто просто остолбенел, пытаясь понять смысл сказанного. Куда всё подевалось-то?
* * *
Чего только нет у москвичей. У них, к примеру, нет родины. Нет, та родина, которая у всех нас, которая одна шестая часть суши, которая земля, а вовсе не то, что думают завсегдатаи московских ресторанов и баров с японской кухней, у них есть. А вот та родина, которая липовая аллея, которая облупившийся домик со скрипучей скамеечкой у крыльца и палисадником… этого у них днём с огнём, не говоря о том, чтоб вечером или ночью в темноте. Всё меняется в этом городе, да так быстро, что уже и малые дети могут показать пальцем на новенькое, неприлично сверкающее здание какого-нибудь банка и сказать друг дружке — помнишь, ещё неделю назад мы на этом месте играли в казаков-разбойников. Ещё позавчера на месте этого казино росло три тополя, а этот пункт обмена валюты ещё утром был кустиком бузины, под которым подписывались окрестные собаки. Ещё вчера ты провожал её до метро и покупал мимозу в подземном переходе, а уже сегодня она проехала мимо тебя на сверкающей мазде и обдала презрением из лужи и грязью изо рта… То ли дело в провинции. Впрочем, какие теперь дела в провинции? В провинции сейчас сиреневый левитановский снег и пустые чёрные гнёзда, ждущие первых чартеров с саврасовскими грачами. В провинции дети лижут сосульки, а ближе к полудню, если сжать в кулаке немного воздуха, то из него можно выдавить две или даже три капли солнца и напиться ими допьяна. В провинции пускают по талой воде кораблики и переходят с зимних духов на весенние. В провинции новорождённые кучевые облака так носятся по небу, что и в штаны ненароком могут попасть. Сам-то я не видал, но мне рассказывали.
* * *
К обеду дым над Курской-Товарной почти рассеялся, и только кое-где над путями, цепляясь за электрические столбы, висели серые и грязные его клочки. За дальними заброшенными пакгаузами, мрачными и обветшалыми, раздался хриплый и надсадный рёв маневрового тепловоза. Володька вздрогнул.
