Бродя по изысканным покоям, где безраздельно царила общая гармония, замирая у открытых дверей, откуда неизменно открывалась перспектива, долгая и умиротворяющая, она обнаружила бы (если б еще раньше не поняла этого), что Пойнтон — летопись жизни. Она писалась мощным выразительным слогом цвета и формы, языками дальних стран, руками редкостных мастеров. Тут было всё. Франция и Италия разных эпох, обретших здесь блаженный покой. Англия была снаружи, за стеклами старинных окон; широкий фон — вот чем была здесь Англия. Пока сама миссис Герет на невысоких террасах, наперекор садовникам доводила до совершенства природу, Фледа могла сколько ей вздумается восхищенно проводить пальчиком по бронзам, помнившим, возможно, прикосновение рук самого Людовика XV, сидеть на венецианском бархате, прежде любовно проведя по нему ладонью, замирать над витринами с эмалями и фланировать взад-вперед вдоль застекленных шкафов. Картин было немного — дерево и текстиль сами складывались в картину, и во всем просторном, отделанном панелями доме не было ни дюйма обоев, ни дюйма, заклеенного бумагой. Но более всего Фледу поразила великолепная гордыня вкуса ее старшего друга, высочайшей пробы высокомерие, чувство стиля, которое, хоть и не лишено было насмешки и юмора, ни в чем не соглашалось ни на уступки, ни на поблажки. Она прониклась, как и предвещала миссис Герет, таким благоговением и сочувствием, какие прежде ей были неведомы; угроза грядущей капитуляции доставляла ей неведомую прежде муку. От всего этого отказаться, всему этому сказать «прости навек» — такая мысль невыносимо жгла ей грудь. Она могла вообразить, как сама пыталась бы удержать все это при себе, пусть даже поступаясь достоинством. Достоинство в том, чтобы суметь создать такое совершенство; и если речь идет о необходимости его отстаивать — то хоть зубами! Да ведь и ей самой, уже слившейся с Пойнтоном всем своим существом, предстояло от него отказаться; она прекрасно понимала, что в случае дальнейшего пребывания здесь миссис Герет перед ней, Фледой, открывалось бы вполне определенное будущее — простирающееся в даль безмятежных лет, а в случае смены владельцев у нее впереди, по той же самой логике, только громадное тревожное нечто, вечная буря в стоячей воде. Такие чувства владели бедной девушкой, наделенной столь великой восприимчивостью и столь малыми возможностями для сравнения. Музеи кое-чему научили ее, но ее главным учителем была собственная натура.
Если Оуэн сразу не поехал с ними и позже к ним не присоединился, то объяснялось это просто тем, что ему по-прежнему было в Лондоне «забавно»; хотя, учитывая его ограниченный вокабуляр, нельзя с уверенностью сказать, не сводилось ли забавное времяпрепровождение в Лондоне к общению с забавницей Моной Бригсток. Было в его поведении еще кое-что нуждавшееся в объяснении, поскольку мотив такого поведения не был очевиден. Если он влюблен, тогда в чем дело? И в чем тем более дело, если он не влюблен? Недоумение наконец разъяснилось: об этом Фледа догадалась, услышав, как в одно прекрасное утро за завтраком, едва распечатав письмо, вскрикнула миссис Герет. От огорчения голос ее срывался и звенел: «Ну вот, он везет ее сюда — желает показать ей дом!» Они, две наши приятельницы, бросились друг к другу и так, голова к голове, очень скоро сообразили, что единственная причина, обескураживающая причина, почему ничего покуда не происходило, заключалась в том, что у Моны не было уверенности — или уверенности не было у Оуэна, — придется ли Пойнтон по сердцу Моне Бригсток. Мона ехала, дабы составить свое суждение, и как же это было похоже на беднягу Оуэна с его неповоротливой порядочностью — не принуждать Мону к ответу, пока она не одобрит того, что он намерен ей предложить! Предугадать такую щепетильность, естественно, было за гранью человеческих возможностей. Если бы только можно было наивно надеяться, стенала миссис Герет, что ожидания злосчастной девицы будут развеяны в пух и прах! С неопровержимой логикой, с умилительной искренностью она доказывала, что чем привлекательнее будет Пойнтон выглядеть, чем последовательнее отображать те принципы, на которых он зиждется, тем менее скажет сознанию, столь примитивному. Каким образом сумеет порождение Бригстоков уразуметь, что тут к чему? Каким, право, образом сумеет порождение Бригстоков не возненавидеть все это? Элементарная логика говорит, что иначе и быть не может. И миссис Герет, сдергивая полотняные чехлы, страстно убеждала себя в том, что Мона вполне может быть ввергнута в смущение и растерянность, не проявит должного восхищения и тем самым охладит пыл своего дружка — надежда, которая Фледе тотчас показалась абсурдной и которая вполне обнажала странную, почти маниакальную склонность несчастной леди везде и всюду видеть прежде всего «вещи», всякое поведение толковать в свете некоего мнимого отношения к ним. Спору нет, «вещи» — квинтэссенция мира; только для миссис Герет квинтэссенцией мира была французская мебель и китайский фарфор. Она могла с большой натяжкой допустить, что у людей всего этого может не быть, но она решительно не способна была представить себе, что им этого и не надо и от отсутствия этого они ничуть не страдают.
Молодая пара должна была прибыть в сопровождении миссис Бригсток, и, предвидя, под сколь придирчивым наблюдением мать и дочь Бригсток здесь окажутся, Фледа еще до их появления прониклась к ним чуть насмешливой дипломатичной жалостью. Теперь у Фледы появилась новая забота: некто, кого ей не хотелось бы видеть униженным, пусть даже косвенно — в лице молодой девицы, которая, как и он сам, никогда не сумеет распознать в ком бы то ни было деликатность чувств. И поэтому, когда молодая особа явилась в Пойнтон, Фледа всячески старалась, насколько позволяло ей собственное стремление держаться в тени, самолично сопровождать ее повсюду, показывать дом и маскировать ее невежество. Оуэн заранее уведомил мать, что они с Моной прибудут к обеду и на ужин не останутся, чтобы попасть на обратный поезд; однако миссис Герет, верная своим великосветским правилам, предложила и получила от гостей согласие отужинать и переночевать в Пойнтоне. Ее молодой приятельнице оставалось только гадать, какие возможные нежелательные последствия вынуждали ее заведомо приносить столь обильные жертвы проформе. Фледа пришла в ужас после первого же часа от безрассудной наивности, с какой Мона приняла высокую ответственность осмотра дома и коллекции, и от ее, называя вещи своими именами, чудовищного легкомыслия, с каким она — ни дать ни взять скучающий турист посреди роскошного пейзажа — лениво исполняла эту обязанность. Фледа каждым своим нервом чувствовала, как подобная манера гостьи отзывается на нервах ее старшего друга, и оттого в ней возникло инстинктивное желание увлечь девицу прочь, шепнуть ей спасительное предостережение, дать под видом шутки дельный совет. Мона, однако же, встречала выразительные взгляды глазами, которые вполне можно было принять за голубые бусины — собственно, других глаз у нее и не было, — глазами, в которые, и Фледа находила это поистине странным, Оуэн Герет погружался, дабы обрести свою судьбу, а его мать — подтверждение, что Пойнтон произвел-таки должное впечатление. Мона не обронила ни единой реплики, способной раздуть огонь хозяйской гордости; и, уж во всяком случае, ее впечатление от увиденного ничего общего не имело с теми чувствами, которые, вторя красоте Пойнтона, музыкой отзывались в душе Фледы Ветч и стали причиной ее безудержных слез. Мона сидела словно воды в рот набрав, с таким видом, как будто это самое естественное, что может быть, негодовала впоследствии миссис Герет, как будто она едет в вагоне по железнодорожному туннелю! Миссис Герет после часа такого общения, улучив минутку, шепнула Фледе, что дело тут ясное — девица дико невежественна; но Фледа вынесла свое, более проницательное наблюдение, уловив, что невежество Моны было не таким уж бездеятельным.
