Матушка кричала все громче и громче, рвала на себе волосы. Ее шарф упал и лежал теперь около отца. Он остался завязанным и сохранил форму ее головы.
Я схватила руку отца, потерла, но она никак не желала согреваться. Когда же я подняла ее, ладонь безжизненно повисла. Морщины на его лице казались шрамами, полученными в сражении со злым джинном.
Я испустила всего один короткий, резкий крик и упала на тело отца. Кольсум и матушка оставили меня лежать несколько минут, а потом Кольсум ласково увела меня.
И я, и отец знали, что скоро нам суждено расстаться. Но я всегда думала, что это я уйду от него в свадебных серебряных украшениях, слыша его благословения.
Первые дни после смерти моего отца были черными, но последовавшие за ними оказались еще черней.
Этим летом от нашей семьи некому было убирать урожай, поэтому мы получили очень мало зерна из отцовской доли, хотя его друзья старались быть милосердны к нам. Зерна было недостаточно, чтобы менять его на топливо, обувь, краски и шерсть. Нам пришлось продавать коз, а это означало, что теперь у нас не будет сыра. Каждый раз, когда мы отдавали козу, моя матушка плакала.
К концу долгих теплых дней наши запасы стали уменьшаться. По утрам мы ели хлеб, испеченный матушкой, с сыром или простоквашей, которые приносили нам сжалившиеся соседи. Но наш ужин становился все более скудным. Скоро мы даже перестали думать, можно ли съесть кусочек мяса. Матушка начала продавать вещи отца, чтобы купить еды. Сначала ушла одежда, потом обувь, его чалмы, а затем и бесценная трость.
Другие люди обычно обращались за помощью к семье, но, к сожалению, ни у меня, ни у матери не осталось близких родственников. Мои бабушки и дедушки умерли, когда я была совсем маленькой, я даже не помнила их. Два брата матери были убиты в войне с турками. Сводный брат и единственный родственник моего отца, Гостахам, был сыном деда от первой жены. В молодости Гостахам переехал в Исфахан, и мы ничего не слышали о нем последние шесть лет.
Пока не начались холода, мы жили на тонком куске хлеба и маринованной моркови, которая осталась с прошлого года. Каждый день я ощущала голод, но знала, что матушка ничего не может поделать, и потому старалась не говорить ей о болях в животе. Я постоянно чувствовала себя усталой, и дела, которые раньше были очень простыми, например принести воды из колодца, сейчас казались невыполнимыми.
Единственной нашей ценностью был мой бирюзовый ковер. Вскоре после того, как я закончила бахрому, Хасан, торговец шелком, вернулся, чтобы забрать его. Хасана испугали наши черные одежды, и он поинтересовался, отчего мы в трауре. Узнав о случившемся, он спросил, не может ли чем-то помочь. Моя матушка боялась, что мы не переживем холодную зиму, и попросила торговца, когда тот вернется в Исфахан, найти Гостахама, нашего единственного родственника, и рассказать ему о нашем горе.
Примерно через месяц торговец ослами, проходивший через деревню на пути в Шираз, принес письмо из столицы. Матушка попросила Хадж Али прочитать его, так как никто из нас не владел грамотой. Оно было от Гостахама. Он писал, что глубоко опечален утратой, которую нам пришлось понести, и приглашает нас пожить у него, пока наши дела не поправятся.
Так в одно морозное зимнее утро я узнала, что мне впервые придется покинуть дом, где прошло мое детство, и отправиться в дальние края. Если бы матушка сказала, что нам придется ехать в христианские земли, где женщины варваров выставляют свое тело всем напоказ, едят опаленное свиное мясо и моются только раз в год, путь едва ли показался бы мне более дальним.
Весть о нашем грядущем отъезде разлетелась по деревне очень быстро. Женщины стали приходить в наш дом с маленькими детьми. Сняв шарфы, они распускали волосы, приветствовали других и подсаживались к пришедшим раньше. Дети постарше собирались и играли в своем углу.
— Пусть это будет последней вашей печалью, — сказала Кольсум, которая вошла и в знак приветствия поцеловала матушку в обе щеки. Из глаз матушки брызнули слезы.
— Это все комета, — сочувственно добавила Кольсум. — Простые люди не могут сопротивляться такой силе.
— Муж мой, — сказала матушка так, будто отец все еще был жив, — зачем ты хвалился, что все идет хорошо? Зачем навлек гнев кометы?
Зейнаб сделала гримаску:
— Махин, помнишь мусульманина, который путешествовал из Исфахана в Табриз, чтобы обогнать ангела смерти? Когда он прибыл, Азраил поблагодарил его за то, что он прибыл вовремя. Твой муж не сделал ничего плохого. Он просто исполнил волю Аллаха.
Моя матушка слегка ссутулилась, как и всегда, когда ей было грустно.
— Я никогда не думала, что придется покинуть мой единственный дом, — ответила она.
— Пусть в Исфахане ваша судьба переменится. Да будет на то воля Аллаха, — сказала Кольсум.
Она принесла дикой руты, которая должна была защитить нас от дурного глаза. Кольсум подожгла траву углем из печи, и скоро воздух наполнил резкий запах.
Мы предложили гостям чая и фиников, которые принесла Кольсум, ведь у нас не было ничего, чтобы угостить их. Я поднесла чашку чая Сафе, самой старой жительнице деревни, которая сидела в углу и курила кальян. Он булькал, когда она втягивала дым.
— Что ты знаешь о своей новой семье? — выдохнув, спросила она.
Это был настолько внезапный вопрос, что на минуту в доме воцарилась полная тишина. Все знали, что мой дед женился на матери отца много лет назад, когда навещал друзей в нашей деревне. Тогда он уже был женат и жил с первой женой и Гостахамом в Ширазе. Как только у бабушки родился отец, он изредка навещал их, посылал деньги, но по понятным причинам семьи близки не были.
— Очень мало, — ответила матушка. — Я не видела Гостахама больше двадцати пяти лет. Я встречалась с ним только один раз, когда он останавливался у нас дома по пути в Шираз, город поэтов. Он ехал туда навестить родителей. Уже тогда он был одним из самых прославленных ковроделов в столице.
— А жена? — спросила Сафа. Голос ее был хриплым от дыма в легких.
— Я ничего о ней не знаю, кроме того, что она родила Гостахаму двух дочерей.
Сафа удовлетворенно выдохнула.
— Если ее муж успешен, значит, ей приходится вести большое хозяйство, — сказала она. — Надеюсь только, что его жена будет достаточно щедрой и справедливой, чтобы найти для вас работу.
Слова Сафы заставили меня осознать, что мы с матерью больше не хозяйки собственных жизней. Если мы любили печь черный и хрустящий хлеб, а она нет, мы будем есть тот, который любит она. И как бы мы себя ни чувствовали, мы должны будем молиться о ней. Думаю, Сафа заметила мое замешательство, потому что прекратила курить, дабы утешить нас.
— У брата твоего отца доброе сердце, раз он пригласил вас жить к себе, — сказал она, — только задабривайте его жену, и они будут хорошо к вам относиться.
— Иншалла, — сказала моя матушка. Но голос ее звучал неуверенно.
