Велахронос был добр к нам. Я с нежностью вспоминаю проведенное с ним время. Он заменил нам дедушку или щедрого любящего дядюшку. Той весной он водил нас на детский праздник, а когда Хамакина выиграла конкурс масок, и фигура, символизирующая Эдос-Кемада с его воробьиной головой, склонилась, чтобы осыпать ее леденцами, он поднялся со своего места, радостно хлопая в ладоши.
Хотя мне казалось, что я уже стал достаточно взрослым, отец так и не отвел меня к священникам, чтобы те, назвав меня мужчиной, посвятили во взрослую жизнь. Ритуал этот был достаточно скромным, если, конечно, сами родители не хотели провести его с помпой. Да и плата за него была чисто символической. Боги уже ниспослали мне пророческое видение. Но отец упорно не вел меня к жрецам, и я продолжал считаться ребенком — либо потому, что он не считал меня достойным подобной чести, либо потому, что попросту забыл обо мне.
Постепенно его эксперименты в области черной магии становились все более и более опасными. По ночам небосвод озарялся зловещими вспышками от горизонта до горизонта, а иногда отец спускался на причал перед домом, чтобы поговорить с громом. Тот отвечал, громко повторяя его имя, а иногда и мое.
Зловоние из кабинета усилилось, ночью оттуда доносилось все больше и больше странных голосов — приходило много пугающих посетителей. Но иногда отец бесцельно бродил по дому, вцепившись в бороду или заламывая руки, как сумасшедший, словно был одержим злым духом — в таких случаях он ловил меня и сильно тряс, с болью и мольбой повторяя:
— Ты любишь меня, сынок? Ты по-прежнему любишь своего отца?
Я ни разу не ответил ему. Много раз он доводил меня до слез. Я запирался у себя в комнате, а он стоял у двери, всхлипывая и шепча:
— Ты любишь меня? Любишь?
Однажды вечером, когда я занимался у себя в комнате — Хамакина где-то гуляла — огромный варвар, искатель приключений, влез ко мне в окно вместе с каким-то коротышкой с крысиным личиком — жителем Города-в-Дельте.
Варвар вырвал книгу у меня из рук и выбросил ее в реку. Схватив меня за руку, он резко заломил ее. Мой локоть предательски щелкнул. Я слегка вскрикнул от боли, а крысоголовый поднес мне к лицу длинный и тонкий, как гигантская булавка, стилет, слегка надавив сначала на одну щеку, потом на другую сразу под глазами.
Он зашептал, обнажив гнилые зубы. Пахло у него изо рта отвратительно.
— А где зе здамедитый чагодей, м-да, обдадетедь несметных сокдовищ? Гасскази нам, бгаток, или я сдедаю из тебя девочку иди с удовольствием пообедаю твоими мозгами…
Варвар попросту сгреб тунику у меня на груди своей громадной ручищей и так двинул меня о стену, что у меня из носа и изо рта потекла кровь.
Я мог лишь кивком головы указать налево, в сторону отцовского кабинета.
Значительно позже, когда я пришел в себя, я услышал, как они кричат. Эти крики доносились из отцовского кабинета много дней подряд, пока я лежал в лихорадке, а Хамакина, которая больше не могла ничего сделать, вытирала мне лоб. Лишь когда крики смолкли, превратившись в отдаленные шепоты, напоминавшие голоса, которые я уже однажды слышал — как тот голос, что, должно быть, принадлежал маме — отец пришел и исцелил меня с помощью магии. Лицо его было мертвенно-бледным. Он выглядел смертельно уставшим.
Я заснул. Босой человек в серебряной маске стоял на коленях на поверхности воды, качая мою постель на волнах. Шепотом он рассказал мне историю о Мальчике-Цапле, который проводил целый день в птичьей стае, оставаясь в одиночестве, как только стая взмывала в воздух, и стоял, размахивая своими неуклюжими руками, на которых не было перьев.
Через несколько недель после этого Велахронос прогнал нас. Я так и не узнал, что послужило тому причиной. Возможно, просто слух, или же он узнал о чем-то мне неизвестном, но однажды, когда мы с Хамакиной со всех ног бежали на урок, он встретил нас в дверях с криками:
— Вон отсюда! Убирайтесь из моего дома, дьявольские отродья!
Ничего не объяснив, не сказав нам больше ни слова, он захлопнул дверь прямо перед нашим носом. Нам ничего не оставалось делать, кроме как уйти домой.
Той ночью из низовьев реки пришла страшная буря — извивающаяся масса черных облаков, похожая на чудовище, сверкающее тысячами огненных ног-молний, настолько громадное, что могло без труда поглотить весь мир. Река и болота неистовствовали, как первозданный океан Хаоса, существовавший еще до сотворения земли, а небо то ярко освещалось, то погружалось во тьму — какое-то мгновенье на много миль вокруг были видны волны с шапками пены и гнущийся на ветру тростник, а потом все пожирали кромешная тьма и стена дождя и слышался новый удар грома — гром снова и снова звал моего отца, повторяя его имя.
Он ответил ему из своей таинственной мастерской — его голос тоже грохотал, как гром — на языке, состоявшем из скрипов, металлического скрежета и свистов, похожих на завывания ветра, и даже отдаленно не напоминавшем человеческую речь.
Утром оказалось, что все корабли сорвало с якорей и разметало по реке, а половину города смыло. Воздух наполнился криками и плачем скорбящих. У нас за домом, там, где прежде были песчаные отмели, несся яростный грязный поток.
В тот день многие видели посланцев Всепоглощающего Бога с крокодильими головами.
Мы с сестрой сидели в своей комнате, нам было так страшно, что мы не могли говорить даже друг с другом. Выйти из дома мы тоже не могли.
Из отцовского кабинета не доносилось ни звука, и эта тишина длилась так долго, что я несмотря ни на что стал бояться и за него. Я вернулся к Хамакине, и она ответила мне испуганным взглядом широко раскрытых глаз. Через какое-то время она кивнула.
Я подошел к двери кабинета и постучал.
— Отец? С тобой все в порядке?
К моему изумлению, он сразу же открыл дверь и вышел наружу. Одной рукой он оперся на дверной косяк и почти повис на нем, тяжело дыша. Пальцы его изогнулись, как когти. Казалось, он сжег их.
Лицо у него было настолько бледным, а его выражение настолько диким, что я даже не до конца был уверен, что передо мной действительно мой отец, пока он не заговорил.
— Я умираю, — сказал он. — Пришло время и мне отправляться к богам.
Вопреки всему я заплакал.
— А теперь ты в последний раз должен доказать, что ты остался мне верным сыном, — с трудом выговорил он. — Собери тростник и свяжи его, чтобы сделать для меня погребальное судно. Когда ты закончишь, я буду уже мертв. Ты положишь меня в ладью и оттолкнешь ее от берега, чтобы я, как и все на этой земле, отправился к Сюрат-Кемаду.
— Нет, отец! Этого просто не может быть!
Я снова заплакал, вспомнив его таким, каким он был в моем далеком детстве, а не таким, каким он стал. Он сильно сжал мое плечо и сердито зашипел:
— Так и будет, это неизбежно. Иди!
И мы ушли вместе с Хамакиной. Каким-то непонятным образом наш дом почти не пострадал во время бури, он лишился всего нескольких кровельных досок, да и причал не снесло. Моя лодка тоже стояла на месте, правда, отвязалась, и ее изрядно залило водой. Мы с трудом подтащили ее к причалу и вычерпали воду — лодка вновь была на плаву. В это почти невозможно поверить, но у нас не унесло ни одного весла!
