«Если всякие свихнувшиеся медики начнут манипулировать космогоническими терминами, мир свихнется окончательно!» – эта фраза директора Департамента науки стала сигналом к обостренному вниманию к личности Алекса Томпсона, профессора медицины, любителя в области историко-археологических изысканий. Последствия не заставили себя ждать. Сначала профессор лишился работы и возможности публикаций. Затем ему пришлось съехать в крохотную квартирку на окраине города. А потом и вовсе поменять место жительства. Постепенно Алекс опускался все ниже, пока не уткнулся подбородком в грязную стойку захудалого бара. После попытки суицида он и оказался в этой клинике. Здесь в него вцепились крепко…
– Подними-ка язык, профессор! – скомандовала толстая медсестра.
Здесь звание звучало как прозвище, не более.
Когда она, наконец, ушла, неплотно прикрыв за собой дверь комнаты свиданий, Алекс резко схватил Дэвида за рубашку и с силой притянул к себе.
– Слушай меня внимательно, – в чрезвычайном возбуждении прошептал он, хотя таблетка должна была бы пройтись по его взъерошенным нервам как равняющий чугун утюга. – Я знаю один секрет. Главный секрет Африки. И я должен передать его тебе.
Дэвид тяжело вздохнул. Отца преследовали призраки…
– Папа, никаких секретов, тебе нужно успокоиться. Хочешь, я позову доктора?
Только что взбудораженный взгляд тут же потух, отец стал похож на обычного больного с затравленными беспокойными глазами.
– Нет, не надо доктора. Хорошо, хорошо. Никаких секретов нет. Не беспокойся.
Дэвид встал, показывая, что спешит.
– Тебе что-то нужно, папа? Меня не будет два месяца. Или три…
Алекс обиженно мотнул головой.
– Тогда давай прощаться…
– Ты помнишь маму? – неожиданно спросил старик, когда сын обнял его.
– Конечно, помню. Я всегда ношу ее фотографию в портмоне, – Дэвиду было жалко своего дряхлеющего отца, но что он мог поделать?
– Тогда ты должен выполнить мою просьбу ради памяти о ней. Возьми мои дневники, – Алекс сейчас и вправду выглядел как умалишенный, – и не забудь спросить меня: что значат рисунки…
Дэвид напрягся. Он читал все рецензии и отзывы на лекции отца. Алекс Томпсон слыл шарлатаном. Но, возможно, он был просто фантазером…
– Ладно, забудь, – больной почувствовал настроение Дэвида и отвернулся к стене. – А теперь иди.
Когда Дэвид уже переступал порог комнаты, Алекс крикнул ему в спину:
– Мои дневники! Прочти их. Они хранятся в семейном сейфе!
Эти дневники – три толстые тетради, исписанные мелким стремительным почерком отца, лежали сейчас в рюкзаке Дэвида. Он начал пролистывать их в самолете и увлекся чтением, будто приключенческим романом с сильной нотой мелодраматизма.
Как же жаль, что он был так глуп и не расспросил отца раньше… Но ничего…
Дэвид встал со своего раскладного стула, когда пустыня окончательно скрылась в ночной темноте. Вытащил из сумки еду, поужинал. Затем залез в спальный мешок и уснул.
Перед сном он дал себе обещание, что сразу по возвращении в Калифорнию заберет отца из клиники и посвятит беседам с ним столько времени, сколько понадобится. Хоть всю оставшуюся жизнь…
Глава 3
Старик не сомкнул глаз всю ночь. С вечера его травили воспоминания. Зачем только он поддался своему миссионерскому порыву! Нет, зачем он вернулся в Америку! Если бы он мог предположить тогда, чем это обернется! Загадки всегда будут увлекать людей. Но нельзя развенчать все тайны. Нельзя.
Когда-то он узнал секрет, с которым не смог справиться. Этой тайной поделился с ним олубару, не снимавший маску с лица. Почему догонский жрец выбрал именно его, Алекса, для своих откровений? Может, это она ему велела?..
Старик повернулся на бок. Казенная койка тверда, как брошенная на землю циновка. Ночами в клинике для душевнобольных ему было особенно тяжело: он оставался один на один со своими мыслями, в которые, как ядовитые стрелы врагов, внезапно вонзались чьи-то ужасающие крики. Поначалу у Алекса от этих полуночных воплей, усиливающихся во время полнолуния, замирало сердце. Сейчас ничего, привык. У каждого из пациентов, годами находившихся здесь, были свои причины кричать по ночам.
Алекс по ночам плакал. Его угнетала не обстановка, от которой можно было и впрямь сойти с ума. Угнетала мысль о собственной ошибке. Ошибке, которая, видимо, стоила жизни его жене. Если бы он не увез ее с родины, она по-прежнему оставалась бы живой, ее удивительный румянец по-прежнему играл бы на темной коже.
– Тайна должна оставаться в колодце твоего сознания, только там она может сиять чистым светом, – предупреждал его жрец, – а если ты вынесешь тайну наружу, она потеряет свою силу, умрет в твоих руках. Тайна должна светить только избранным.
Он не послушал учителя. Лилит умерла не из-за смены климата, конечно…
Когда он вернулся домой со своей Лилит, так он называл ее с той самой ночи в Дженне, Америка встретила его с прохладцей. К браку с неграмотной африканкой знакомые отнеслись с вежливым недоверием, и Алекс быстро сам охладел к прежним связям. Тем более что за пять лет его малийской жизни в Калифорнии многое изменилось. Хотя, возможно, внешние перемены были не так очевидны, как его собственное внутреннее перерождение. Возвращаться не было смысла, теперь-то он знал это точно. Ведь Африка, настоящая черная Африка, поглотила его без остатка.
Он проникался любовью постепенно, но неумолимо. Каждая следующая минута, проведенная на плато, была для него откровением: здесь самое необычное казалось обыденным, а все повседневное поражало своей спокойной вселенской простотой.
Ему следовало стать частью красоты в простоте. А он вернулся сюда… Зачем? Тайна должна была оставаться на дне колодца…
Когда Лилит умерла, просто не смогла проснуться однажды утром, он, наконец, понял. Долго держал ее остывающую черную ладонь в своей ладони. Ему самому казалось, что и его душа отделилась от тела. Он заметил через какое-то время, что в комнате полно людей, они что-то говорят, обращаясь к нему, вот врач в белом халате поднял стеклянный шприц и пустил из его иглы тонкую струйку лекарства…
Алекс не мог пошевелиться, тело оцепенело, утратило волю к движению. И вдруг он увидел, как руку со шприцем отвела в сторону другая, маленькая, рука. Десятилетний сын смотрел на него и, широко раскрывая рот, то ли громко говорил что-то, то ли кричал. Но до Алекса не доносилось ни звука.
Только на второй или даже третий день он стал отходить. Будто стена, отделявшая его от всех, начала истончаться. Прошел еще год, и Алекс заметил однажды, как его маленький сын молча что-то готовит на кухне, накрывает на стол, подкладывает мясо ему на тарелку. Алекса прожег стыд. Все это время их с Лилит сын существовал сам по себе, не нарушая отцовского затворничества.
