– Непонятно, – вслух проговорил свою мысль подросток.
– Чего непонятного? Вот долетишь, поживешь, увидишь… Увидишь! – проговорил еще раз офицер, бултыхая у уха опустевшую фляжку. – Засосет тебя жизнь в Судане, как пылесос. Или хобот слона.
Глава 2
Рассвет в Африке похож на взрывную, торжественную, как рождение ребенка, симфонию. Он приходит тихо, с угасающим светом звезд. Сначала наступает точка окончательного безмолвия, потому что ночь тоже похожа на музыку. По мере того как бледнеет небо, со всех сторон поднимаются, растут звуки жизни. Шорох песка, змей и варанов, проснувшийся ветер, треск насекомых, крики животных и возгласы птиц смешиваются сначала до одури и вдруг начинают греметь в унисон, будто ликующие колокола.
Это длится недолго, какой-то миг. А потом все растворяется в свете окончательно поднявшегося солнца.
Но каждый, кто становится свидетелем рождения нового дня в Африке, испытывает ошеломляющее чувство родства со всем сущим. Несколько минут рассвета в Сахаре следует встречать стоя, как при исполнении национального гимна…
Дэвид стремился сюда ради африканских рассветов.
Надвигался вечер. Ночлег должен был застать его посреди пустыни. Дэвид Томпсон, археолог, придерживаясь хорошей скорости, передвигался на арендованном джипе, каждую секунду опасаясь застрять в мягком песке. Сюда, на северо-запад Судана, нередко заходят движущиеся дюны Ливийской пустыни. Чуть зазеваешься за рулем – и тебе грозит верная смерть: никогда не знаешь, какой высоты бархан встретится на пути, а лететь с отвеса – в этом приятного мало.
Дэвид не выглядел, как «рельефные» парни американских боевиков, но пустыня за пятнадцать лет приучила его ко всяким неожиданностям. Он был худ и высок, с лицом, темным то ли с рождения, то ли от загара. Как только в его родной Калифорнии наступала зима, он садился в самолет и летел в какую-нибудь африканскую столицу, чтобы оттуда на зафрахтованном транспорте передвигаться в заранее намеченных направлениях. Так Дэвид на протяжении многих лет умудрялся избегать зимы, он уже забыл, как выглядит снег. Впрочем, хороший снег отличается от хорошего песка лишь цветом, не более.
В свои тридцать пять Дэвид усвоил в Африке одно: здесь нужно забыть про часы. Время и собственный возраст на Черном континенте замирают тем вернее, чем глубже к его сердцевине пробирается путник.
Месяцы вынужденного «кабинетного» пребывания на родине с годами казались Дэвиду все более долгими, он отчетливо фиксировал каждый час, каждую минуту калифорнийской жизни. Но ничего не поделаешь – нужно было зарабатывать деньги. У Дэвида неплохо выходило с беллетристикой. «Африканские» очерки сделали ему имя и приносили достаточный доход.
Он любил Африку. Месяцы, проведенные тут, летели незаметно. На берегах капризного Нила или Красного моря, с его четко выделяющимся на спутниковых снимках, будто человеческим, хребтом, в сухих пустынях, похожих из космоса на пронизанную кровеносной системой живую ткань, время сначала с трудом впускало чужака в свое плотное пространство, а впустив, заставляло поверить в бесконечность. День сливался с днем, а вместе они становились частью вечности.
В Африке Дэвид ощущал себя частью вечности.
Он пробирался к горному массиву, где сходятся границы трех государств – Ливии, Египта и Судана. Хотелось увидеть своими глазами наскальные шедевры, сохранившиеся вопреки тысячелетиям.
Когда-то один натуралист, выполнявший в этом районе задание итальянского военного Географического института, сумел очень точно перенести на кальку сотни наскальных росписей. Несколько месяцев назад, роясь в архивах Национальной библиотеки, Дэвид увидел репродукции этих плоскостных одноцветных рисунков без чередования теней. На них, как на слайдах, запечатлелись подробности первобытного быта. Домашние животные, быки и коровы, козы и антилопы соседствовали с высокими, мускулистыми, широкоплечими мужчинами. Мужчины пренебрегали одеждой, зато были все как один вооружены луками, а в их волосах воинственно торчали перья страуса.
Художник был щедр: его рука изобразила хижины скотоводов. В шалашах проглядывались предметы домашнего обихода, корзины и сосуды из обожженной глины. Не обошел вниманием художник и прекрасную половину человечества: нарисовал женщину, которая держит за руку ребенка. Ее бедра прикрывала лишь крохотная плетеная юбочка, зато шею и грудь украшали многочисленные подвески, бусы и ожерелья. Должно быть, женщина была красива от мочек ушей до щиколоток ног… Чем-то она напоминала мать Дэвида. Мать умерла, когда ему исполнилось десять лет. Для отца ее смерть стала непоправимой трагедией…
Перед этим своим последним отъездом он, как всегда, навестил отца, Алекса Томпсона, давнего клиента частной психиатрической клиники. Расходы по содержанию тянули значительную долю бюджета Дэвида. Но другого выхода не было. Отец давно и безнадежно болел, так утверждали медики. Диагноз: маниакально-депрессивный синдром. Страшное дело…
– Куда это ты опять едешь? – спросил тогда Алекс, вонзив в сына свои пронзительные, ясные голубые глаза.
Дэвид на свиданиях постоянно испытывал сомнения в диагнозе медиков. Ну не может человек с таким ясным взором быть сумасшедшим…
– В Африку, папа. Ты же знаешь.
– В Африку…
Африка была темой «сдвига», врачи советовали обходить ее стороной. Но Дэвид не мог. Это слово, возможно, и травмировало психику отца. Зато действовало на него как энергетик. Воспоминания моментально встряхивали его обычно вялое состояние. При упоминании об Африке отец становился как скоростной автомобиль, в котором повернули ключ зажигания…
…Машина все-таки нырнула глубоко вниз по бархану.
– Черт! – выругался Дэвид.
Эти двигающиеся, как волны, дюны! Говорят, они есть даже на Марсе. Нельзя, чтобы мысли обволакивали сознание и погружали в дремоту…
То и дело переключая передачу на переднюю ось, Дэвид проехал еще с полкилометра, замысловато виляя меж высоких холмов, пока, наконец, каким-то чутьем не выискал твердый грунт с куцым деревцем. Днем деревце давало жидкую тень, но в пустыне и это было счастьем.
Здесь Дэвид остановил джип. Отличное место для ночевки.
Он достал из багажника пластмассовый таз, налил туда немного воды из канистры, установил раскладной стул, разулся и окунул горячие ноги в воду. Вздохнул и опять задумался.
…Во время последнего визита Дэвида поразило, с каким хладнокровием, будто у собаки, медсестра принялась осматривать рот отца, проверяя, проглотил ли он очередную нейролептическую таблетку. Нет, не мог он быть сумасшедшим… Алекс равнодушно разинул рот. И пока сестра придирчиво изучала все закоулки его старой пасти, весело скосил глаза на сына.
Однако у Дэвида не хватало сил и уверенности, чтобы начать борьбу за освобождение отца из-под опеки психиатрических служб. Имя Алекса Томпсона давно служило мощным раздражителем в научном мире. После смерти жены он будто слетел с катушек: стал публиковать одну за другой дерзкие статьи, в которых доказывал теорию Большого взрыва, основываясь на африканских мифах. Сначала над ним смеялись. Но когда он начал выступать с лекциями, которые собирали десятки, а затем и сотни слушателей, ученые мужи возмутились. И предали его анафеме. Вспомнили, что свою карьеру медика он в молодости оборвал внезапным исчезновением в африканских дебрях, откуда явился спустя пять лет настоящим «дикарем».
