Книга Белоснежка - Дональд Бартельми

Там были сушеные бессмертники. Декор. И кто-то сказал что-то, что мы не расслышали, но Дэн очень возбудился. «Я славлю плоды и презираю цветы», – говорил Аполлинер, и мы сопоставили это с тем, что говорил Ла Гуардиа. Затем Билл сказал нечто: «Факелом в морду». Он был очень пьян. А другие люди говорили другое. Я курил сигарету «Старое Золото». Всегда лучше, когда все спокойны, но спокойствие случается не всегда. Лампы спокойны. Госсекретарь спокоен. Дни пролетают так быстро – начинаются и тут же кончаются. А самое пикантное – это когда Эдвард начал говорить то, что все и так про него знали.

– Прочитав эту книгу, я…

– Не говори так, Эдвард, – сказал Кевин. – Не говори того, о чем придется потом жалеть.

Билл забинтовал Эдварду рот черным, а Клем снял с негр всю одежду. Я курил сигарету «Старое Золото» – ту же, что и прежде. От нее еще кое-что оставалось, потому что я притушил ее, не докурив. Алисия показала нам свои порнографические пирожные. Есть вещи совершенно непикантные, порнографические пирожные как раз из их числа. Билл старался стереть с лица усталость. Я хотел выйти из этого разговора и посмотреть на окно. Но Биллу еще было что сказать, и он не собирался уходить, пока не скажет, я это видел.

– Конечно, это большое удовольствие – доставлять ей удовольствие, когда человеческая изобретательность на то способна, но через несколько лет все это просто начинает трепетать на грани однообразия. И все же… я питаю к ней чувство. Да-да. Потому что когда сексуальное удовольствие имеемо, в тебе странным образом возбуждается чувство к другому – тому, с кем ты его имеешь.

Белоснежка занималась приборкой. «Книжные вши не кусают людей», – сказала она себе. Опрыскала книги пятипроцентным раствором ДДТ. Затем смахнула с них пыль щеткой от пылесоса. Выбивать книги друг о друга не стала – так можно повредить переплеты. Затем она смазала переплеты костяным маслом, тщательно втирая масло ладонью и пальцами. Затем подклеила несколько поврежденных листов узкими полосками рисовой бумаги. Прогладила несколько смятых листов теплым утюгом. Свежая плесень была стерта с переплетов чистой мягкой тряпицей, слегка смоченной хересом. Затем Белоснежка повесила в книжном шкафу мешочек с парадихлорбензолом для предотвращения плесневения. Затем почистила газовую плиту. Удалила из-под конфорок поддон и сняла решетки, а затем тщательно вымыла их в горячей мыльной воде. Затем она ополоснула их в холодной воде и вытерла бумажными полотенцами. Отдраила горелки питьевой содой и жесткой щеткой, особое внимание уделяя отверстиям, через которые выходит газ. Прочистила головки шпилькой, тщательно их промыла и вытерла бумажными полотенцами. Затем поставила поддон, конфорки и решетки на место и зажгла по очереди все горелки – убедиться, что они действуют. Затем вымыла жаровню изнутри тряпицей, смоченной теплой мыльной водой с нашатырным спиртом для лучшего удаления жира. Затем протерла жаровню тряпицей, смоченной чистой водой, и вытерла ее бумажными полотенцами. Поддон и решетка жаровни были подвергнуты аналогичной обработке. Затем Белоснежка вычистила духовку, соскребая неподдающиеся пятна стальной мочалкой. Затем протерла духовку изнутри тряпицей, смоченной чистой водой, и вытерла ее бумажными полотенцами. Затем – «обращаться piano».[5]

ЧТО БЕЛОСНЕЖКА ПОМНИТ:

ОХОТНИК

ЛЕС

КУРЯЩИЙСЯ НОЖ

– Я когда-то была прекрасна, – сказала Джейн. – Прекраснее всех. Мужчины стекались со всей округи, просто чтобы оказаться во власти моих чар. Но дни эти минули. Лучшие мои дни. Теперь я культивирую в себе злобность. Это культивированная злобность, нимало не похожая на бледную природную злобность, известную нам по тому времени, когда мир был молод. Я все больше похожу на ведьму, пока тусклые дни неосязаемо перетекают один в другой, и пахнущие кошками месяцы погружаются в мою память, как в омут, трясину или слизь. Но у меня остается злобность. Ее у меня не отнимешь. Я даже изобрела новые разновидности злобности, неизвестные человеку прежде. Если бы не то обстоятельство, что я сплю с Хого де Бержераком, я была бы совершенным воплощением безграничной злобности. Но меня эта безнадежная любовь спасает, она еще удерживает меня в человеческом континууме. Даже Хого, как мне кажется, очарован в первую очередь моей злобностью, этим искусным хитросплетением вкрадчиво-ядовитых проростков. Он блаженствует в моем поле потенциальных страданий. Я, пожалуй, просто посижу на террасе, на этих качелях, мягко покачиваясь в сырости туманного утра и вспоминая «лучшие дни». Затем, в десять – чашка чая в китайском ресторане. Затем снова на качели, к воспоминаниям о «лучших днях». Да, это будет весьма приятный способ убить время до полудня.

Ha фильме ужасов Хьюберт кладет руку Белоснежке на колени. Робкий, застенчивый жест. Она не стряхивает его руку: пусть лежит, где лежит. Там тепло, там вульва. А еще мы прихватили термос игристого «мартини-гибсона», чтобы поддерживать по возможности хорошее настроение. Хьюберт вспомнил форель в миндале, которой кормили в тот день, когда Кевину пошла масть. Крайне вкусная была эта форель. А еще Хьюберт вспомнил разговор, когда он сказал, что Бог – жестокий, а кто-то другой сказал – смутный, и они стащили лошадь с дороги, а затем смотрели польское кино. Но эта картина была лучше той, учитывая, что та картина дублированная, а не прямо на чистом польском. Белоснежка взбудоражена. Она беспокоится за свою так называемую «репутацию». Что люди подумают, как мы допустили, чтобы о ней судачили на всех углах, нельзя, чтобы люди нас видели enfamille,[6]никто не поверит, что она просто экономка, и т. д., и т. д. Эти тревоги смехотворны. Никому и дела нет. Когда ей сообщают, что наша тесная компания не вызвала у соседей никакого особого интереса, Белоснежка крайне разочарована. Она куксится в своей комнате, читая Тейяра де Шардена и предаваясь размышлениям. «Мое страдание достаточно доподлинно, однако в нем есть что-то от низкокачественного бетонного блока. Эти семеро в сумме равняются не более чем двум настоящим мужчинам, каких мы знаем из кинофильмов и из детства, когда по земле еще ходили великаны. Хотя вполне возможно, на земном шаре полуправд и не осталось никаких настоящих мужчин – хоть шаром покати. Это будет весьма прискорбно. Только и останется, что утешать себя утонченной фальшью цветных кинофильмов о несчастной любви, снятых во Франции под музыку Моцарта. Это будет затруднительно».

Невзгоды и сетования Белоснежки:

– Что я им, ломовая лошадь? Я устала быть ломохозяйкой.

МНОГОУВАЖАЕМЫЙ МИСТЕР КВИСТГОР!

Хоть вы меня и не знаете, меня зовут Джейн. Я выхватила вашу фамилию из телефонного справочника в попытке запутать вас в свои заботы. Мне представляется, что все мы сейчас страдаем от недостатка взаимосвязей. Это мнение разделяют очень многие – настолько многие, что оно вполне может быть ошибочным. Вполне может быть, что мы пересвязаны. Но я исхожу из первоначального своего предположения, что мы недосвязаны, и потому бросаю вам эти строчки, а уж схватитесь вы за них, как за спасательный леер, или нет, дело ваше. Только мне сильно сдается, что в последнем случае вы сильно поплатитесь за свое высокомерие. Это не более, чем мое личное мнение. Не обеспеченное поддержкой полиции. Я бессильна, мистер Квистгор, наказать вас за нравственную глухоту и черствость. В нашем обществе за такие вещи не наказывают. Пока не наказывают. Но ближе к делу. Ваше, мистер Квистгор, пространство дискурса и мое – не тождественны. Вполне возможно, что вы не осознавали этого прежде, но факт остается фактом. Мы существуем в разных пространствах дискурса. Вполне возможно, что до получения этого письма пространство дискурса, в котором вы, мистер Квистгор, вяло слонялись, казалось вам вполне адекватным и удовлетворительным. Возможно, вы никогда не задумывались о существовании других, отличных от вашего, пространств дискурса, населенных другими дискурсирующими личностями. Вы могли в простоте воспринимать свое п. д. как универсум, всклянь заполненный дискурсом, т. е. как непустой пленум. Возможно, вы считали, что достаточно и того, что есть. Подобные вам люди так часто делают. Можно, конечно, и так, если вы стремитесь к тупой самодовольной самоудовлетворенности. Однако реку я вам, мистер Квистгор, что даже ваш пленум может протекать. Даже в пленум, cher maitre,[7]можно проникнуть снаружи. Может случиться, что в ваш пленум хлынет новое, сменив собой старое, то, что было в нем прежде. Нет человека, мистер Квистгор, чей пленум был бы непроницаем для шила Божьего промысла. Подумайте, к примеру, в какой ситуации находитесь вы сейчас. Ваш дом расположен на Ясной улице, вы сидите там в компании своего хорошего песика (что не вызывает сомнений), а также симпатичной жены и загорелых сыновей (что вполне возможно), и я вполне допускаю, что во дворе у вас стоит «плимут фьюри» цвета «темный металлик», и вы обмениваетесь в семейном кругу мнениями, стоит Национальной ложе покровителей сельского хозяйства строить новый молельный дом или нет, нужно детям становиться томистами или нет, надо насосу больше смазки или нет. Уютная американская сценка. Однако я, Джейн Виллъер де Лильадам, имею в своем распоряжении ваш, мистер Квистгор, телефонный номер. Подумайте, что это значит. Это значит, что я могу в любой момент пронзить ваш пленум телефонным звонком, для чего мне достаточно набрать 989-7777. Вы, мистер Квистгор, совершенно правы, рассматривая такую ситуацию как угрожающую. В тот момент, когда я введу дискурс из моего п. д. в ваше п. д., вашесть вас разбавится. Чем больше я буду вводить, тем больше вы будете разжижаться. Вскоре вы будете председательствовать над пустым пленумом, вернее, чтобы не пользоваться таким противоречивым понятием, над бывшим в смысле вашести пленумом. По сути, вы в моей власти. Я бы предложила вам сменить телефонный номер на тот, что не значится в справочниках.