Выздоравливал Егор трудно, долго. Раны подживали, но мучили головные боли, будто череп пилили от уха до уха тупой пилой. Лежал в палате на шесть человек, ни с кем не разговаривал, ел через силу, не мог читать. Вот самое обидное. Пробовал, открывал какую-нибудь книгу, но строчки прыгали в глазах, струились – и смысла не ухватишь. Зато начались видения.
Что-то вроде снов наяву. Навещали существа из другого мира, общались с ним. Кто такие – неведомо, то ли люди, то ли звери, то ли небесные странники. Ничего путного в видениях не было – тоска одна. В душе что-то затвердело, никак не рассасывалось, словно свинцовый ком в груди. Он думал, зачем жить, если все так плохо, так унизительно.
В одном из видений появилась Анечка. Он ее прежде не знал: худенькая, большеглазая девушка с глазами, в которых застыло глубокое недоумение. Он сперва решил, что увидел самого себя в женском облике. Спросил на всякий случай:
– Ты кто?
Девушка улыбнулась:
– Третий раз знакомимся. Анечкой меня зовут. Я медсестра.
Егорка приподнял голову, оглядел палату. Ночник светился синим оком, на всех кроватях спали люди, Значит, ночь, и значит, явь.
– Какое сегодня число?
Анечка ответила. Присела на табурет рядом с кроватью. Разговаривали они шепотом, чтобы не потревокить других больных.
Егор пожаловался:
– Какие-то провалы в памяти. Никак не пойму, что снится, а что в действительности происходит. Про тебя подумал, снишься. Ты очень красивая. Я таких не встречал.
Анечка поблагодарила за комплимент и объяснила, что после такой травмы черепа, какая у него, многие обычно отправляются на тот свет, но у него, у Егорки, все плохое позади. Обошлось даже без операции. То есть ему крупно повезло.
– Повезло? – усомнился Егор. – Я читать не могу, строчки двоятся. Знаешь, как неприятно?
– Скоро все пройдет. Главное – покой и хорошее питание.
За разговором выяснилось, что Анечка учится на вечернем отделении на третьем курсе медицинского института, на дневной денег нет, да и смысла нет учиться на дневном. Все равно потом придется искать работу, а тут у нее богатая практика. Рассуждала она здраво и глубокомысленно. Егор признался, что и сам хотел уехать в Москву и уже подал документы на мехмат, но куда теперь с такой головой. Полы в университете мыть. Анечка опять его уверила, что все с головой наладится. Да и вообще, сказала она, для того, чтобы стать великим ученым, вовсе необязательно иметь мозг в полном объеме, достаточно половины, как, к примеру, случилось с Пастором.
– Родители у тебя кто? – поинтересовался Егор.
Анечка смутилась.
– Мы из бедных. Отец и мать – оба в "ящике" работают. Зарплаты полгода нету. Говорят, скоро оборонку совсем закроют.
– Кто говорит?
– В газетах пишут. Зачем нам оборонка? На нас же никто нападать не собирается.
– И на что живете?
– Живем, ничего. Не всем богатыми быть.
– Ты про меня, что ли?
– Да нет, просто так… Конечно, с деньгами легче, но и бедность не порок. Верно?
– Ань, погляди в тумбочке, что там есть. Пожевать бы чего-нибудь.
Девушка обрадовалась.
– Говорила же, выздоравливаешь. Аппетит – самый верный знак. Погоди, я сейчас.
Убежала – и вскоре вернулась с термосом и чашками.
Быстро накрыла на тумбочке поздний ужин: холодная курица, хлеб, сыр, масло. Сделала несколько толстых бутербродов. В чашку налила горячего чая.
– Из дома приношу. Мамина заварка, со зверобоем.
– Один не буду, – сказал Егор, хотя уже вцепился в бутерброд с куриным белым мясом. – Там еще коробка с шоколадными конфетами, достань.
Анечка поддержала компанию, попила чайку. Егорка умял почти все, что было на тумбочке. Уплетал за обе щеки с важным выражением лица. Анечка рассмеялась.
– Смотри не лопни.
У него глаза затуманились.
– Отвернись, пожалуйста.
Покряхтывая, слез с кровати, кое-как накинул на себя больничный халат. Самое удивительное, никто в палате не проснулся. Ночь принадлежала только им одним.
Пошли курить в ординаторскую. Вся больница спала мертвым сном. Анечка, пока брели по коридору, поддерживала его за талию, а Егорка обнял ее плечи.
От первой затяжки его повело, в голове загудели колокола. Но он не променял бы эту сигарету на все свои прожитые восемнадцать лет.
– Ань, у тебя есть парень?
– Наверное, нет.
– Ты ведь не девушка, правда?
– Какой чудной. Разве спрашивают об этом?
– Извини. Но ты любила кого-нибудь?
– А ты?
– До сегодняшней ночи – ничего подобного…
* * *
В паб (по-старому пивная) "Бродвейская гвоздика"
Мышкин вошел около десяти вечера. До того помогал Тарасовне в магазине, с ней же перекусили на скорую руку.
Прошло две недели с печального происшествия. Тарасовна каждый день напоминала: "Ну что, Харитон?" И он каждый раз отвечал: "Рано еще".
Сегодня решил, пора.
В пабе обстановка культурная. Стойка бара, как в голливудских фильмах, музыка, дым коромыслом. Много веселой, поддатой молодежи, но попадались и плейбои средних лет. В задних комнатах заведения можно было перекинуться в картишки и покрутить рулетку. "Бродвейская гвоздика" – один из центров ночной жизни Федулинска.
Принадлежала она, как и прочие игорные точки, Бакуле Вишняку, бывшему секретарю Федулинского горкома партии. Правда, говорили, что управлять ему осталось считанные дни: Алихман-бек сильно давил на него. Вишняк пока упирался из последних сил, не хотел делиться, но уже отправил всю семью (две жены, три тещи и пятеро малолеток) за границу. Весь город с волнением следил за битвой титанов, подробности которой изо дня в день смаковала газета "Федулинская правда". Общественное мнение разделилось: Алихман-бек в случае переподчинения игорного бизнеса обещал пустить по городу бесплатный автобус; Бакула Вишняк, опытный партийный интриган, упирал на то, что он русскоязычный и, следовательно, ему ближе чаяния и нужды простых людей. Недавно Алихман-бек в последний раз предложил мировую из расчета пятидесятипроцентного дележа, но упрямый Вишняк по-прежнему артачился, накликая погибель на свою седую башку.
Оглядевшись, Мышкин направился к бару, где орудовал старый знакомец Жорик Вертухай. Тоже странной судьбы человек. Появился в Федулинске, как и Мышкин, неизвестно откуда, пару-тройку лет, до наступления всеобщей свободы, беспробудно бомжил на рынке, а теперь, пожалуйста, надел сомбреро и устроился барменом в фешенебельное заведение, косил под разбитного кубинца-эмигранта. Иными словами, Жорик являл собой наглядное воплощение американской мечты.
