— Так ведь Хьюи — мой кореш. Нет, правда, как он?
— Во время нашей встречи был сыт и пьян. Почему тебя больше заботит судьба такого вот кореша, чем судьба твоих родственников?
— Друзей мы выбираем сами, Филдинг, — устало произносит Олбан.
— Ол, как это понимать? — Филдинг с трудом сдерживается. — Черт побери, чем тебе так насолила семья? Ну, бывали пару раз какие-то трения, но мы ведь дали тебе…
Олбан останавливается, делает разворот кругом, и в это мгновение Филдингу кажется, что он сейчас заорет, или, по крайней мере, ткнет ему пальцем в грудь, или хотя бы просто укажет на него пальцем, или, на худой конец, разразится нецензурной бранью. Но выражение его лица неуловимо меняется, и Филдинг даже не успевает упрекнуть себя за мнительность, когда Ол пожимает плечами, разворачивается и продолжает путь по широкому тротуару песочного цвета между схожими, как близнецы, потоками воды и транспорта.
— Это длинная история. Длинная, скучная история. Главная причина в том, что меня все достало…
Он умолкает. Очередное пожатие плечами. Пройдя около десятка шагов, спрашивает:
— А что в Лидкомбе? Ты туда наезжаешь? За садом-то следят?
— Был там в прошлом месяце. С виду все нормально. — Филдинг делает паузу. — Тетя Клара не хворает, остальные тоже. Мои родители в добром здравии. Спасибо, что спросил.
Олбан только фыркает.
На время оставим продуваемый сквозняками замок и тысячи акров бесплодных, выветренных земель, которыми семья владеет — пока еще владеет — в горах Шотландии. Лидкомб, что в графстве Сомерсет, был первым крупным загородным приобретением, которое сделал Генри, прапрадед, когда начал загребать миллионы. Довольно живописное место, упирается в северную оконечность Эксмурского национального парка. Там, пожалуй, слишком безлюдно, да и от Лондона далековато, но зато приятно проводить семейные торжества, если, конечно, не полагаться на хорошую погоду. Всего-то акров сорок, но местность зеленая, солнечная, лесистая, а холмы сбегают прямо к Бристольскому каналу.
Детство Филдинга прошло в разных частях света, но на каникулы его, по обыкновению, привозили именно сюда, в большой нелепый особняк, выходящий окнами на спускающиеся террасами лужайки, обнесенный стеной сад и развалины старинного аббатства. И сам дом, и все остальное значится, конечно же, в списке объектов, охраняемых государством, поэтому на любое изменение планировки требуется официальное разрешение.
Олбан еще больше сроднился с Лидкомбом. Провел там все детские годы, потом приезжал на каникулы и увлекся садоводством. За сим идиллия обрывается.
В самый неподходящий момент у Филдинга в кармане пиджака начинает трепыхаться мобильник. Он включил режим вибрации, когда свернул на Скай-Кресент, и, видимо, пропустил несколько звонков — в такое долгое молчание трудно верилось. Оказываясь вне зоны доступа, Филдинг всегда испытывает странное, сдавленное, тошнотворное ощущение в животе, как будто в мире происходит нечто жизненно важное, о чем ему действительно необходимо знать, и кто-то на другом конце жаждет его ответа… Впрочем, он знает, что ничего жизненно важного, скорее всего, не происходит и кто-то просто-напросто лезет к нему с вопросом, который и не понадобилось бы задавать, если бы человек работал как полагается, а не загружал начальство всякой хренью, чтобы прикрыть свою жалкую задницу. Все равно руки чешутся нажать на эту проклятую кнопку ответа, только он не собирается отвечать. Он игнорирует вибрацию и поспевает за Олбаном.
Вот холера! Он — умелый организатор, имеет опыт управления персоналом, что подтверждено многочисленными сертификатами, не говоря уже об уважении коллег и подчиненных. Наладил сбыт готовой продукции, обладает даром убеждения. Почему же он не может достучаться до этого парня, который должен быть ему ближе многих?
— Слушай, Олбан, я еще могу понять… Нет, на самом деле не могу понять, — (хоть волосы на себе рви!), — но думаю, мне просто следует принять твое отношение к семье и к фирме, а об этом, в частности, я и собирался с тобой поговорить.
Олбан поворачивается к нему:
— Может, для начала выпьем?
— Как скажешь. Ладно, давай.
Бар обнаруживается совсем близко, в холле небольшой гостиницы, расположенной в стиснутом со всех сторон центре города. Олбан твердит, что должен проставиться: заказывает себе пинту IPA,[3]а Филдингу — минералку. Еще рано, в баре ни души, здесь царит полумрак, с прошлой ночи пахнет табачным дымом и пролитым пивом.
Заглотив примерно четверть кружки, Олбан причмокивает.
— Итак, зачем ты меня разыскивал, Филдинг? — спрашивает он. — Конкретно.
— Если честно, меня попросили.
— Кто же?
— Бабуля.
— Мать честная, неужели старая карга до сих пор в здравом уме и трезвой памяти? — Ол качает головой и делает еще глоток.
— Ол, я тебя умоляю.
Бабуля — бабушка Уинифред — это столп рода Уопулдов, глава семьи, старейшина клана. А в том, что касается права голоса, — самое влиятельное лицо среди членов правления семейной фирмы. Она не лишена недостатков — а кто их лишен в ее-то годы? — и может быть язвительной, привередливой, а иногда и несправедливой, но при ней и фирма, и семья пережили как трудные времена, так и периоды расцвета; многие, Филдинг в том числе, питают к ней теплые чувства. Бабушка очень стара, и каждый, невзирая на ее решимость и волевые качества, стремится ее защитить, поэтому такие выпады всегда неприятны. Филдинг всем своим видом показывает горечь.
Ол хмурится:
— Да ты никак обиделся?
— Что-что?
— И все-таки, как ты узнал, что я подался в Уэльс?
— Обратился к твоей девушке… к подруге, ну, ты понимаешь, из Глазго. Как ее?..
— К ВГ, что ли?
— Причем тут КВД?
— Вэ-Гэ. Ее инициалы.
— Я понял. А звать-то как? Экзотическое имя, если не ошибаюсь?
— Верушка Грэф.
— Точно, Веруууушка. Она самая.
— Ну ясно.
Тут Филдинг, надо сказать, получает выигрыш по времени.
— Вы сейчас вместе? — спрашивает он.
Олбан усмехается, но без особой радости:
— Филдинг, слышу в твоем голосе уважение и легкое сомнение, но нет, мы не «вместе». Иногда встречаемся. От случая к случаю можем перепихнуться. Не думай, что я у нее единственный.
— Ага, понятно. Так или иначе, она сказала, что последний твой точный адрес, по ее сведениям, именно в этом Ллангуриге.
— Мило с ее стороны.
— Еле уболтал.
— Она знает, что я не терплю вторжений в личную жизнь.
