— Никогда себе не прощу, — это она ему сейчас.
— Брось, — говорит он. Услышав его голос, она пугается. Он только что не утонул в белой постели, от него остался один голос.
Это были его последние слова. Он умер, а в ту ночь образцовая больница опустела, и никто не удосужился проведать его. Никто не знал, что он отошел, кроме Розы. Никто даже не заметил. Это ей пришлось обрывать звонки, метаться по коридорам.
— Вам это нужно — отвечать за халатное и безответственное пренебрежение своими обязанностями? — с такими словами ворвалась она ночью к дежурной сестре.
Приезжают дети. Эд с милой Сарой, Генри из Калифорнии — в кармашке у него темные очки. Эд вышагивает по квартире, отдает распоряжения: они должны связаться с раввином, должны наметить план действий. Она вот-вот упадет в обморок, такое у Розы ощущение. Эд — ну прямо генерал, он приземистый, коренастый, со стального оттенка серыми глазами, руки и ноги у него маленькие. Терпения у него нет совсем — дверь он и то открывает рывком, стукнув по дверной ручке ладонью. Генри, высокий, грузный, сокрушенный, он забивается в углы, рассматривает картины на стенах, приваливается к притолокам, заикается, притом всегда в самый неподходящий момент, и в любую минуту готов пустить слезу.
— Не хотел он раввина, — говорит Эду Роза. — Не верил он в них.
— Но, мама, он же еврей, поэтому я думаю…
— Он мне раз сто сказал: он хочет, чтобы его кремировали, а прах рассеяли, — говорит Роза. — Прошу тебя, у меня нет сил с тобой спорить. Прошу, сделай, как он хотел.
— Мама, — говорит Генри, — мы так и сделаем.
— Спасибо, — это она Генри.
— Но где п-п-прах надо рассеять, как он распорядился?
Вопрос этот добивает ее.
— Не знаю я. Почему ты меня спрашиваешь? Говорю тебе, не знаю. Ты мне что, допрос устраиваешь? Я десять дней ни минуты не спала, ни кусочка в рот не взяла. С какой стати ты меня допекаешь своими вопросами?
Сара протягивает ей бумажную салфетку. Говорит:
— Мама, давайте я сварю вам кофе.
Роза молча кивает.
Кофе дивный. Так, как Сара, никто не варит кофе, это все признают.
— Но, ма, — заводит Эд, а ведь она только-только к ним потеплела, — тебе пора подумать о будущем.
Будущем? Дурацкий вопрос. Ее уже кидало в будущее, и обратно, и к больничным воротам, и далеко за их пределы. Насмотрелась она на это будущее. Белая больничная постель, серебристые внутривенные трубки. Она уже видела конец. А теперь он говорит, что ей следует подумать о будущем.
— Ты должна инвестировать деньги, — говорит Генри.
— Не могу я сейчас об этом думать, — стонет она.
— Ничего не поделаешь, придется, — оповещает ее Эд: он горазд на ультиматумы. — Тебе хватит денег, чтобы жить в достатке, полном достатке, даже после уплаты задолженности по налогам и штрафов.
— Не хочу я их, — это она им всем.
— Но, мама же, — нависает над ней Генри, — ты сможешь уехать из Нью-Йорка.
— И отказаться от квартиры? — у нее перехватывает дух.
У нее перед глазами проплывают ее сокровища: птички, шитые гарусом, в рамках над диваном, секретер, черно-белые фотографии Эда и Генри в чудных матросских костюмчиках.
— Ты сможешь снять квартиру и получше, — говорит Эд.
— И где, интересно, я получу семикомнатную квартиру за двести пятьдесят долларов в месяц? — спрашивает она.
— Пусть не квартиру с фиксированной рентой, зато в хорошем районе, — увещевает он ее, — где есть где погулять. Где тебя не ограбят, стоит тебе выйти из дому. Если ты подумаешь, м-м-м, о том, как разместить деньги, ты сможешь жить куда более покойно и счастливо.
И трех дней не прошло со смерти Мори, а он несет такое, противно слушать. Говорит о финансах и о счастье вот так вот, равняя одно с другим. Она встает, хватается за спинку стула.
— Я не хочу жить счастливее, — твердо, убежденно говорит она.
Не пойдет она в банк, не пойдет и в «Шиарсон»[7]. Встретится разве что с Диком Горхемом, потому что с ним дружил Мори. Дик был юристом профсоюза, когда Мори состоял там бухгалтером. В то время профсоюзу ДБ[8]был не по средствам, вот они и наняли Мори, у него-то диплома не было. Дику без малого восемьдесят, но юрист он и в восемьдесят юрист, и от дел он не отошел. Свою контору на 8-й авеню в одну комнату, заваленную грудами бумаг и папок, в доме без лифта, он сохранил. Тут тебе и пожелтевшие газеты, идишские в том числе и книги в бумажных обложках, и всяческие наградные знаки от профсоюза. Стены почти сплошь в фотографиях товарищеских обедов, Дик выходит из-за стола, распахивает ей объятья. Спрашивает, как она, но у нее за спиной уже сгрудились Эд, Сара, Генри. Все говорят разом. Ей нужно купить банковские сертификаты, нужно купить необлагаемые налогами муниципальные облигации. Эд стоит горой за банковские сертификаты, Генри — за облигации. Сара говорит: облигации тем хороши, что она сможет тратить проценты, а основной капитал не трогать. Роза открывает рот, но ей не удается сказать ни слова: они говорят наперебой. Она сейчас задохнется, такое у нее ощущение.
— Банковские сертификаты — это хорошее, солидное вложение капитала, — говорит Эд.
— А к-к-как же штрафы? — перебивает его Генри.
— Ну и что что штрафы. Штрафы незначительные, она не понесет никаких…
— А что, если вложить деньги и туда, и сюда? Или учредить фонд… — предлагает Сара.
— Не лежит у меня душа к фондам, и я вам объясню, почему. То, что они именуют продуктом, — растолковывает Эд, — это пакет, наиболее выгодный фондам, а все, что они именуют…
— Вон! Вон! Все — вон! — взрывается Роза. — Мочи моей нет вас слушать.
— Может, ты хочешь перенести разговор на другой день? — Сара — само сочувствие.
— Нет, — рявкает Эд. — У меня нет другого дня.
— Я хочу поговорить с Диком. Без вас, — это Роза им. — Пожалуйста, выйдите. Прошу вас.
Они мнутся. Сара уводит их к выходу.
— И где прикажете нам ждать — на улице? — ворчит Эд.
Роза с Диком остаются наедине. Он подсаживается к ней.
— Роза, — говорит он. Берет ее за руку. Придвигает к ней большую стеклянную конфетницу, протягивает ей ириску. Она разворачивает желтый целлофановый фантик, кладет ириску в рот. Но стоит ей распробовать конфету, как из глаз у нее льются слезы: уж очень ириска вкусная. Она и забыла ее вкус.
— Не хочу я этих денег, — говорит она.
— Знаю. — Дик ее понимает. У него прямодушные синие глаза, высокий купол лба, розовый, с легкой россыпью веснушек. — Но он оставил их тебе, сама знаешь.
