Я погладил приборный щиток.
— Надежная лошадка.
— Шестьсот долларов!
Она была так потрясена, словно я сообщил ей, что свет звезды в поясе Ориона начал свой путь к Земле в год рождения Христа.
— Если подумать, — задумчиво протянул я, подъезжая к перекрестку, — вы, верно, за свой «БМВ» в месяц столько выплачиваете.
— Выплачиваю? — Она развернула зеркальце заднего вида, чтобы видеть себя. — Я расплатилась наличными.
Небрежно пригладив волосы, она опустилась на место.
— Однажды, — пригрозил я, поправляя зеркальце, — щупальца гигантского спрута проломят мостовую и…
— …приготовят суши из высшего общества, — рассмеялась Рени.
— За тот, что разбили, вы тоже расплатились наличными?
— Вот болтливый педераст! — огрызнулась она. — Конечно, расплатилась.
Рассматривая меня, она проговорила:
— По правде сказать, я думаю, человек, который восемь лет держится одной дребезжащей таратайки, мог бы остаться верным и женщине.
— Откуда вы взяли, что это не так?
— Вы нарываетесь на неприятности.
— С какой стати предлагать свою помощь значит нарваться на неприятности?
— А с той, что вы это сделали, чтобы произвести впечатление.
Я не собирался сворачивать к улице Ломбард, но зачем-то свернул.
— Вы и сами этим занимаетесь.
— То есть?
— На меня вы произвели впечатление. Впрочем, как и на всех остальных.
— Ха! Этим типам до меня дела — как до крысиного хвоста, им, между прочим, ни до кого дела нет. Они только рады, что от меня избавились. И все. Делу конец.
Я посмотрел на нее. Она сидела в самом дальнем от меня углу, забившись между сиденьем и дверцей, и следила за мной. Полосы света проходили по ее лицу, но глаза оставались в тени.
— Я думал, вы пьяны.
— Может, и была пьяна. А ты не был. Вполне мог бы остаться. Как знать, может, купил бы картину.
Я усмехнулся и отвел глаза, тут же обнаружив, что пропустил поворот на Давизадеро.
— У меня нет свободного места на стене.
— Все, конечно, заклеено снимками твоей матушки.
— Не забывайте и о сестре.
— Знаете, там были мои портреты.
— Я заметил, что они проданы.
— Они и не выставлялись на продажу. Их писали с меня, и принадлежат они мне.
— Так их написали с натуры? — Я ощутил легкое разочарование. Не прошло и пяти минут, как я сказал ей, что делал для них рамы. — Вы для них позировали?
— Да.
— Не верю. Пленти мог бы добиться лучшего сходства, используя воображение.
Она хихикнула.
— Наоборот, это было поучительно. А что ты имеешь в виду? — едко спросила она. — Это прекрасные портреты…
— Я думал, что знаю Джона Пленти.
— Ничего ты о нем не знаешь.
Тон стал еще резче.
Я взглянул на нее. Она ответила гневным взглядом.
На Бордерике включился зеленый сигнал, и я свернул налево.
— Бродвей у Бэйкер? — спросил я ее, чувствуя, как мое терпение иссякает.
Она не ответила. У ворот Президио я повернул к Лиону, и мы оказались позади сорок первого автобуса. Впрочем, у Юнион он свернул на восток, а я повернул на следующем перекрестие, по Грин. Мы выехали на крутизну Кау-Халлоу, миновали старое российское консульство, в котором теперь горел всего один огонек в окне третьего этажа. Свернули вправо на Давизадеро и съехали с холма на Бродвей, по которому я двинулся направо. Через полтора квартала она указала подъездную дорожку к дому, чуточку меньше ангара для дирижабля, зато гораздо красивее.
— Слушай, — вдруг заговорила она, неподвижно уставившись на дом. — Может, зайдешь, выпьем на посошок?
Я удивился.
— Мой муж будет очень благодарен, что ты доставил меня домой, — добавила она.
— Муж!.. — повторил я.
— Благодарный, — напомнила она.
— Может, как-нибудь в другой…
— Пожалуйста! — она опустила ладонь мне на запястье. — Я вела себя очень грубо.
Я перевел взгляд с большого дома на нее.
— Нет ли у тебя сестры?
Она улыбнулась.
— В парке под кипарисом.
Это был большой кипарис примерно на середине ряда деревьев, окаймляющих дорожку. Опадающие с ветвей иголки не оставляли лежать в покое: кто-то приходил раз в неделю, чтобы смести их куда-то и уделить немало времени остальным частям сада. Я за тридцать ярдов ощущал ночной запах жасмина, скрывавшего восточный угол трехэтажного здания. Перед западным углом высоким взрывом застыла бугенвилея.
Мне в это время следовало бы зевать, или перелистывать «желтые страницы» в поисках нового парикмахера, или разравнивать землю в любимом гробу, готовясь к долгому дневному сну — все что угодно, только не сидеть в машине перед богатой виллой с женой ее хозяина. Но грузовичок сам выбрал место для стоянки — он это умеет, что может быть естественней? — и мне осталось только заглушить мотор. Теперь стало так тихо, что слышно было, как плавает туман в ветвях кипариса, искавших зноя пустыни в сотнях миль от моря, посылавшего на место восходящих слоев воздуха холодный морской бриз по сухим руслам и каньонам. Что может быть естественней? Я вдруг ощутил аромат цветов на клумбах и горячий запах моторного масла, выступающего из-под сальника. Меня будоражило и злило это врожденное коварное предчувствие, которое растягивает такие минуты, заставляя задыхаться и вздрагивать на краю неизвестности. Но одиночкам известно, как это бывает. Начинаешь чувствовать себя одиноким.
Я потянулся к дверной ручке.
— Подожди.
Я взглянул на нее.
Она притянула меня к себе. Следующее, что я помню — моя голова у нее на коленях, и она меня целует.
Не так легко было теперь сесть прямо. Признаю, я обдумывал возможность задержаться, но у меня не осталось даже времени признаться себе, что я собирался задержаться именно ради такого мгновения, которое казалось мне неизбежной ошибкой для этой красотки, с ее инстинктами, с ее чувствами, с ее умением находить слова, ради одного мгновения в пропахшей горелым маслом кабине одиннадцатилетнего грузовичка, который мог напомнить, а мог и не напомнить ей парня, с которым она встречалась в колледже… Кого я дурачу?
Она застала меня врасплох, растерянный, я никак не мог решить: выключить мотор или пожелать ей доброй ночи. Я мог бы не удивляться — выбора у меня не было, и предугадать я этого не мог. Она уже сосала кровь из моей нижней губы, а я еще не понял, что меня укусило, еще не понял, что бретелька совсем сползла с одного плеча, еще не понял, что в моих губах уже не язык ее, а сосок груди. Лишь крыша кабины препятствовала ее вознесению наискось вверх, как ледниковой морены из шелка и плоти, не женщина — геологическое образование, и одежда — не более как обломочный материал, зажатый между нами. В темноте ее грудь скользила над моим лицом, кровь с губы размазалась на ореоле соска. Она застонала. Слишком рано, подумалось мне, потому что даже такому запасу потенции, какой скопился во мне, нужно время, чтобы перейти в кинетическую энергию. Хотя я вовсе не прочь был попытаться. Она опустилась так же молниеносно и неуловимо, как вознеслась, и, не дав мне времени воспротивиться ускорению, уже отстегнула четыре-пять пуговиц ниже пряжки моего пояса и властно распахнула полотнище своей любовной палатки, окутав меня с яростным требовательным криком, полным жадной страсти и торжества. Так что когда я поймал ее запястья, в то время как пальцы обеих рук ее уже держали меня — меня было уже очень легко удержать. Признаюсь — тронь одиночку руками и одиночка не замедлит с ответом: кто этого не знает? Кто на это не рассчитывает? Кто не пользуется этим, когда надо? В мире так мало вещей, на которые можно уверенно рассчитывать. Она искренне изумилась, когда я обхватил ее запястья, сдержав движения пальцев, отвел ее руки ей же за спину и сказал:
