все уснут. Только в эти краткие часы и можно заполучить хоть какую-то информацию о том, что происходит в семействе Гогарти. Мама с папой только болтают об открытости, честности и прочей фигне, а сами тщательно скрывают все, что представляет хоть какой-то интерес или ценность. Однажды Эйдин нашла в мамином туалете тест на беременность — отрицательный, как она поняла, изучив коробку, а затем и саму полоску бумаги. Этим, вероятно, и объяснялось мамино дурное настроение в последующие дни. Для Эйдин, правда, полнейшая загадка, зачем маме еще дети, когда она постоянно пропадает на работе.
А еще было письмо, адресованное папе: Эйдин тайком сложила его из обрывков, валявшихся сверху в мусорном ведре: «С сожалением вынуждены сообщить, что вакансия, на которую вы претендовали…»
Эйдин направляется на кухню, разогревает лазанью в точности по занудным инструкциям отца — он вечно все разжевывает до последней мелочи и дергается из-за каждого пустяка. Она подкидывает дров в затухающий огонь, ворошит в камине кочергой, все еще не в состоянии отойти от шока. Спору нет, обстановка в семействе Гогарти непростая, особенно теперь, когда мамина консалтинговая фирма по туризму заполучила нового крупного клиента, а папа, потеряв работу в журнале, бродит по дому с несчастным видом и лезет в каждую бочку затычкой. К тому же, хотя родители и талдычат, что Эйдин вся такая умная и наблюдательная, что она отличается «эмоциональным интеллектом» (а это еще что?), она знает, что постоянно разочаровывает их, Она вечно «делает глупости», по родительским понятиям, — то есть поступает не так, как поступили бы они. Хорошо, пусть так, но отправить ее в изгнание, жить среди чужих людей?
— Эйдин! Ты этот сайт искала, да? — окликает ее Чума из кабинета. В голосе ее слышится издевка, а когда Эйдин входит в комнату, на губах сестры уже играет садистски-злорадная ухмылочка. Именно в такие моменты Эйдин больше всего не хватает старшего брата Джерарда, уехавшего в сентябре изучать психологию в университете Корка, который, в отличие от родителей, действительно всегда готов ее выслушать.
Гэвин опускает голову, отводит глаза и потихоньку пятится задом из комнаты. Эйдин подходит к монитору и видит на нем сплошные ряды фотографий — какие-то увеличенные пятна, что-то медицинское. Это страница о прыщах: засохшая короста, назревшие, выпирающие белые головки… Чума запрокидывает голову, ведьмински-злобно хихикает и проматывает страннцу вниз, к черно-белой ретро-рекламе. На ней изображена несчастная, усыпанная прыщами девочка-подросток, по виду годов из пятидесятых, а внизу подпись: «Доктор, у меня останутся шрамы на лице?»
Да, Нуала права: она, Эйдин, непривлекательна внешне, и никогда не будет привлекательной, и это настоящая трагедия, ведь ее самое тайное, самое заветное желание — чтобы кто-то желал ее. Чёткий бывает мил с ней во время раздачи автографов в магазинах HMV, и за кулисами VIP-фанзон, и даже в личной переписке в твиттере (правда, всего-то дважды), но это просто потому, что она преданная фанатка — она боготворила его и его группу еще в те дни, когда они были никому не известными мальчишками из Ратфар-нема. Какой парень, какой уважающий себя парень станет смотреть на Эйдин Гогарти, тем более на фоне ослепительной красоты ее сестры? Эйдин даже своей паршивой семейке не нужна. Уродливый черный клубок гнева — или обиды на несправедливость, или, может, просто зависти, к сестре — разрастается у Эйдин в груди и разжигает искру ненависти к самой себе, которая тлела в ней столько месяцев.
Наверное, в какой-то мере это можно считать оправданием тому, что происходит дальше. Эйдин хватает первое попавшееся оружие — кочергу, как раз случайно застрявшую между двумя жарко пылающими поленьями. Теперь это раскаленный докрасна, неоново светящийся металлический прут — приспособление для клеймения скота или какой-то жуткий пыточный инструмент ЦРУ.
Самое то.
Эйдин замахивается на сестру. Обе визжат. Чума бросается наутек, и начинается беготня по всему первому этажу, совсем как когда-то в детстве, когда они затевали веселые игры в догонялки. Нуала на шесть минут старше, но Эйдин была непререкаемым лидером их детских забав. Она принимала все главные решения: «Скрзббл» или «Монополия», когда меняться местами на двухъярусной кровати (тогда они еще спали в одной комнате), кому искать, а кому прятаться. Нуала годами ходила за Эйдин тенью — невозможно понять, когда и почему все изменилось. Теперь же они яростно грохочут пятками по огромным комнатам с высокими потолками, Эйдин издает леденящие кровь вопли, словно хочет превратить в камень отвратительного злого тролля — и тролль верещит в один голос с ней, только тоненько, по-девчоночьи. Гэвин поначалу гонится за ними с криком: «Хватит!», но быстро выдыхается.
Эйдин, конечно, не пытается по-настоящему обжечь эту безмозглую дрянь кочергой — просто хочет попугать. Позже она попытается это объяснить, но никто не станет слушать. Никогда ее никто не слушает. В конце концов погоня заканчивается там же, где и началась: у камина, и наступает тишина, прерываемая лишь утробным рычанием. Летят выдранные клочья волос, раздаются звонкие пощечины, идет обмен щипками. Когда Гэвин наконец подбегает и останавливает свалку, Эйдин сидит на сестре верхом, прижав ее тонкие слабые руки к полу костлявыми коленками. Занесенная кочерга дрожит в воздухе, и от нее все еще тянется вверх легкая струйка дыма.
4
Милли сидит, нахохлившись, на металлическом стуле в неуютной комнате без окон, насквозь пропитанной запахом сигарет — это же надо так надымить! — и с этой позиции ей видно, как ее красавец-сын влетает в участок. Стягивает пальто и остается в стильном сером джемпере и шерстяных брюках без отворотов. Кевин, до сих пор стройный и подтянутый, с годами становится все представительнее. Густые волосы, лишь местами тронутые сединой, почти незаметные залысины, и доброе, выразительное лицо с легкой тенью щетины. Милли, пожалуй, сказала бы — лицо ученого: четко очерченный подбородок и лоб, очки в тонкой металлической оправе, совсем как у Йейтса. Прибавить сюда актерские наклонности и разнообразие мимических приемов (изогнутая бровь — самоуничижение, привычный прищур — напускной скептицизм, вскинутые кверху крупные ладони — знак капитуляции), и станет ясно, что ему не составит труда очаровать публику где угодно: хоть в провинциальном пабе для рабочих, хоть на бонтонном суаре, хоть на недавней домашней вечеринке. Милли рассказывали (саму ее по непонятной причине не пригласили), что он, раздвинув столы, устроил импровизированный танцпол и выступил не хуже модного диджея.
Но подействует ли его обаяние в дун-лаэрском полицейском участке?
Сейчас Кевин стоит в позе футболиста (он ведь когда-то играл) во время совещания игроков и внимательно
