да у самих осталось на неделю.
— Ефиму скоро привезут за сапоги, и я вам отдам, — привычно заверяет маму тетя Шура.
— Да я так сказала, — оправдывается мама, зачерпывая мисочкой муку. — После подоя не забудь прислать Любку за молоком, — напоминает она, чтобы хоть так сгладить неудобство от неверного слова.
— Пришлю, — кивает тетя Шура. И опять к прошлому: — Если заплатят деньгами, то я и за молоко рассчитаюсь с вами.
— Ты что, Шура, говоришь-то! — упрекнула ее мама. — Разве я когда просила у вас деньги за молоко? Хватает нам, вот и вам даем. И не надо никаких нам денег от вас. Пусть детишки пьют. С мукой плохо. До нового хлеба далеко, а у нас мисочка на день! Куль зерна есть, да молоть надо. А когда на мельницу, если каждый день работа и работа?
Под тихий говор женщин я оделся, обулся, сгреб под мышку салазки и был таков.
Наледь шла поверх шероховатого ледяного панциря и дымилась сизым туманом. Во многих местах вода остекленело блестела, отражая солнечные лучи. На гладком льду салазки сами бежали, тонко посвистывая коньками. У всех щеки как спелые красные яблоки, глаза — сливы. Из-за воротника валит пар. Хочется пить. Наклонившись над прорубью, пью взахлеб ледяную воду. Хорошо!
Зимний день короток вдвойне. То тут, то там засвечиваются желтенькие светлячки окон, резко скрипят двери сеней, со стеклянным звоном рассыпаются дрова в поленнице, кого-то облаяла собака, звякнуло ведро, ударившись о сруб колодца… Деревня заканчивает свой день.
— Ты посмотри на него, — говорит отец дяде Ефиму, пришедшему покурить с соседом. — Рыцарь в ледяных доспехах! Интересно, сколько часов он будет оттаивать, чтобы смог хотя бы раздеться и разуться? Немцы под Москвой и Сталинградом лучше выглядели. — Посмотрев еще раз на меня критически, спросил: — Может, тебя в корыто или таз поставить? Натечет лужа — пол вздыбится.
Я доказал отцу, что для меня нет сложности раздеться. Я ловко выскочил из обледенелых штанов, оставив их стоять у жарко натопленной печи. Согреваясь, они размягчались и устало, сомлев, оседали. Валенки, больше всего напитавшие воды, еще долго переходили из одной стадии в другую. Они сначала потекли, потом размягчились, потом из них попер, как из паровозной трубы, пар, — это заставило маму отодвинуть их от печи подальше, потому что последняя стадия — возгорание — меньше всего нас устраивала.
Перекусив куском хлеба и кружкой молока, я принялся за ремонт салазок. Там один конек расхлябался, второй накренился, а консервная банка для маслянистого факела прогорела.
— Ты думаешь, он после речки сразу же кинется за книжки? — поведал часть тайны соседу отец. — Как бы не так! У нас еще пистолет не стреляет, граната не взрывается.
— И слава Богу! — лукаво улыбаясь, отозвался дядя Ефим. — Мои тоже раз пять пытались подорвать и начисто сжечь халупу. Бог милостив, спас от беды.
— От нас бы только он не отвернулся, — покачал головой отец. — Чтобы только нас одних оттянуть от беды, Бог должен дежурить, как пожарник, около нашего дома. А у него таких знаешь сколько! Только поэтому я не хотел бы быть Богом.
Прислушиваясь к разговору отца и соседа, учитывая их критические восклицания, я уселся за уроки.
«Это я спишу у Павловой, это нарисую на переменке, стихотворение наизусть меня не будут спрашивать — прошлый раз спрашивали, — рассуждал я, планируя занятия на вечер и следующий день. — Остается приготовить страшилку этой лупоглазой». Я достал резинку, нашел две палочки, стянул коробок из-под спичек, скрутил резинку, закрепил ее в коробке палочками и спрятал коробок в портфель, предвкушая эффект, когда из коробка выстрелит в лицо этой зануде скрученная резинка с палками.
Прибежав утром в школу, я не мог дождаться Павловой, у которой должен был списать решение задачки. Она заболела. Лупоглазая, глядя на коробок, который я ей протянул со словами: «Ты собираешь жуков. Вот, одного мне привезли из Москвы, он мне не нужен, возьми его».
— Дурак ты, рыжий, и шутки твои дурацкие, — ответила на это лупоглазая. Повернулась и пошла.
И со стишком получилась промашка.
— Кто не выучил стихотворение, поднимите руку, — сказала Зусия Юсуповна и провела по рядам, как прожектором, своими зрачками. Никто не поднял руки. «Неужели я один не выучил? — пронеслось в моей голове, ставшей вдруг горячей. — Если подниму, надо что-то придумать. Васька Хорек не поднимает, знаю, он тоже не выучил. Или поднять, признаться?» Мои сомнения разгадала Зусия Юсуповна.
— Орлов, выучил?
— Да… нет… не совсем… горло… кхе, кхе, простудил. Болел. Завтра…
— Понятно. Завтра исправишь свою двойку. — И к Ваське: — А ты, Хорьков, выучил?
— Выучил, — твердо заявил Васька. — Только…
Не дождавшись расшифровки слова «только», Зусия Юсуповна повелела:
— К доске!
Прозвучало это как окончание в приговоре: «Расстрелять!»
Да и Ваське казалось, что лучше бы уже сразу расстреляли, чем такие пытки. Он долго мычал, заикался, сбивался, начинал сначала.
Вердикт: «Двойка с плюсом!» — не утешил Ваську, но избавил от дальнейшего позора. Я радовался, что не у одного меня двойка, можно теперь и дома, если вдруг спросят, сказать, что училка придирается, что и Ваське двойку влепила.
Дома меня никто не спросил, и придуманный ответ не пригодился. Вечер после речки я целиком посвятил зубрежке стишка. Запоминалось лучше, когда я крепко закрывал глаза. Чем крепче, тем лучше.
— Ты чего как филин на суку? — поинтересовался отец, не разгадав моей методики заучивания стихотворения. — И в школе будешь так рассказывать, как слепой без поводыря? «Ласточка весною в сени к нам летит». Хорошие слова, только к нам в сени ласточки не прилетят.
— Почему? — удивилась словам отца мама, они даже обидными ей показались.
— Потому что ласточки любят тишину. У нас постоянно что-то стреляет и взрывается. Нас и медведи стороной обходят, от беды подальше.
— «Травка зеленеет, солнышко блестит…» — замычал я дальше, не желая выслушивать несправедливые упреки отца.
Стихотворение заучилось так быстро, что у меня осталась уйма свободного времени. Я решил задачку. Тоже свободно. Задание по рисованию: топор и лопата. В мгновение ока весь лист бумаги я заполнил топорами и лопатами. От нечего делать нарисовал и чурку с воткнутым в нее топором, немножко подумал и воткнул в нее еще пару топоров.
— О чем задумался? — спросил меня отец в то время, когда я придумывал подвох лупоглазой. Мысль моя была такой: я передам коробку Ваське Хорьку, а он — ей. Она же его не называет дураком. — В школу только не носи гранаты. Останутся неучами твои друзья, да и хорошие дети тоже, когда сгорит школа.
— С чего
