— Девочка, ты с кем пришла?
— Девочка, где твоя мама?
При последнем вопросе Диана взвыла так отчаянно, что смотрительница испугалась — уж не падучая ли у ребенка. «Вот моя мама, — хотела сказать Диана, — она белая и каменная. Она твердая и холодная. Она так прекрасна, что ей нет до меня никакого дела».
Пунцовую от слез, с мокрым лицом, Диану отвели вниз, усадили на мягкую скамейку возле контроля, напоили холодным чаем из буфета. Диана уже немного успокоилась и теперь безучастно смотрела по сторонам. Потом откуда-то вынырнула учительница с красными пятнами на скулах. Глаза у нее были совершенно сухие, губы посинели. При виде Дианы она разразилась угрозами вышвырнуть ее из школы, вызвать родителей, сообщить директору и больше никогда не брать на экскурсии. Диана слушала эти тирады в полной неподвижности, все принимая и со всем безмолвно соглашаясь. Слезы текли у нее просто так, без всхлипываний, обильные и неостановимые.
— Это ваша? — обратилась к учительнице ко всему привычная женщина с контроля. — Лучше следить надо. Тут, знаете, потеряться с непривычки — ничего не стоит. Особенно маленькому ребенку. У нас один турист, японец-старичок, после закрытия остался. Утром нашли. Все бывает.
В контролерше проглядывало что-то успокоительно-основательно-фламандское. Как в тех роскошных картинах, где даже в самой глубокой тени не таится чудовище.
Как ни странно, ни директору школы, ни родителям ничего об этом случае доложено не было. Лишь много лет спустя Диана догадалась, почему: учительница была слишком сконфужена и перепугана, чтобы сознаться в том, что потеряла ребенка посреди необъятного Эрмитажа.
Внешнего сходства между мамой и каменной Дианой не имелось никакого. Но внутреннее, несомненно, наличествовало. Мама, как и белая богиня, в любую минуту была готова совершить убийство. Диана-девочка ощущала это.
Разумеется, мама до сих пор так никого и не убила. Да и вообще очень бы удивилась, узнав, какие мысли то и дело возникают в голове у ее дочери. Ирина Сергеевна Ковалева — уважаемый человек, юрисконсульт в крупной фирме. Артем Сергеевич Ковалев, ее муж, — филолог, доктор наук, между прочим. Они считались идеальной парой. «Одинаковое отчество — залог близости, — авторитетно заявляла свидетельница на их свадьбе, впрочем, основательно перед тем дерябнув. — Вы как братик и сестричка. Как Озирис и Изида». Она тоже потом стала доктором наук, эта свидетельница.
К своей работе мама относилась двояко. Разумеется, мама была профессионалом, то есть работа доставляла ей страдания. По ее словам, она просто ненавидела всю эту возню с бумажками, а особенно — тупых клиентов. «Но что поделаешь, — добавляла Ирина Сергеевна многозначительно, — кто-то ведь должен кормить семью, а за это хорошо платят». Иными словами, мама представляла себя как жертву, непрерывно горящую на алтаре семейного самопожертвования.
Однако Диана очень рано начала подозревать, что на самом деле маме это нравится. Нравится надевать деловой костюм с узкой юбкой и консервативной брошечкой на лацкане пиджачка. Нравится еженедельно посещать парикмахершу и маникюршу, особенно с тех пор, как эти визиты начала проплачивать фирма.
Мама всегда выглядела ухоженной и преуспевающей. У нее были острая походка и хищная попа. Когда Диана в возрасте семи лет высказала это определение, Ирина Сергеевна вспыхнула и сердито ушла на кухню, а папа расхохотался, но попросил Диану никогда больше так не говорить.
Несколько парадоксальным образом Артем Сергеевич чувствовал себя виноватым перед дочерью, которой в любом случае придется носить отчество «Артемовна». Тут уж как ни назови — все криво выходит: «Наталья Артемовна», «Елена Артемовна»… «Диана Артемовна» — ну что ж, судьба. В конце концов, в современном мире скоро совсем перестанут употреблять отчество. А «Диана» звучит совершенно по-западному. «Если только ты не пойдешь работать учительницей в школу», — прибавлял отец, испытующе глядя на дочь. Но Дианка трясла серыми косичками: ни за что! Быть как учительница? Вот еще!
Она мечтала стать чем-то вроде Дианы-охотницы. Быть холодной, прекрасной, отстраненной, лунной. Носить сандалии и короткую смелую тунику. Иметь крепкие колени, сильные руки.
Но ничего из этой затеи не получалось. Попытка ходить в детскую спортивную школу бесславно завершилась, едва начавшись. Дианка постоянно болела. Как многие питерские дети, она была подвержена простудам и не пропускала ни одной сколько-нибудь значимой эпидемии гриппа.
Детство Дианы было вполне благополучным — ни трагедий с нехваткой денег на приличную одежду, ни истерик по поводу безнадежно запущенной физики или там химии, ни серьезных конфликтов с подругами. В семье тоже все в порядке. Никакой драмы: папа и мама вместе. Взаимное уважение. Ну, может быть, папа уважает маму чуть больше, чем мама — папу. Но на самом деле — полный паритет. «Самые лучшие браки основаны не на любви, а на взаимном уважении», — повторяла мама. Она настаивала, чтобы Диана вписывала эту мысль в каждое сочинение. И по поводу Маши Троекуровой, и по поводу Татьяны Лариной.
— Мам, но ведь он старый, этот генерал! — пробовала было возразить Диана.
— Старый? — Мама приподняла брови. — У Пушкина не сказано, что «старый». Перечитай внимательно. У Пушкина сказано — «важный».
Диана посмотрела на маму пристально и промолчала. Мама, следует отдать ей должное, догадывалась, что означают эти безмолвные взгляды дочери.
— Ты, конечно, уверена, что «старый» и «важный» — одно и то же, — сказала мама с легкой горчинкой, обусловленной ее возрастом и положением. — Но это не так. К тому же и немолодые люди способны любить. В твоем возрасте принято считать, будто после двадцати наступает глубокая старость… Когда-нибудь ты поймешь, что сейчас здорово заблуждаешься.
Диана была поздним ребенком. Когда она родилась, маме было тридцать шесть, а папе — почти сорок. У нее было благополучное детство, без бед и потрясений, но оно не было счастливым.
* * *
— Корень всех бед — в детстве, — сказал Моран. — Но тебе еще повезло. Ты все-таки человеческий ребенок, а видела бы ты тролленышей!
— Я уже не ребенок, — возразила Диана.
Моран затряс головой.
— Детство до сих пор не отделилось от тебя, не превратилось в отдельную субстанцию, с которой можно манипулировать. Поверь, я сужу, исходя из собственного опыта. Взрослый человек обычно делает из своего детства все, что ему вздумается, — источник бед и печалей, надежд и разочарований. «Почему ты зарезал Хамурабида?» — «У меня было такое ужасное детство, тут не только Хамурабида, тут кого угодно зарежешь»… Никогда такого не слыхала?
Диана покачала головой.
— Кто это — Хамурабид?
— Какая разница, — досадливо отмахнулся Моран, — его все равно уже зарезали. Я просто пример привел. Убийца Хамурабида был абсолютно взрослым, вот что важно. А для тебя подобная возможность еще не открылась. Я хочу сказать — возможность наплевательски относиться к правде о своих ранних годах. Над тобой она все еще довлеет. Правда, я имею в виду. Правда довлеет. И это делает тебя вдвойне опасной. Понимаешь?
