На последнем я листочке Напишу четыре строчки В знак дружества моего, Ах, не вырвите его![62] —
но далеко не всегда институтская дружба имела продолжение. Особенно проблематичной она становилась при разнице положения институтских приятельниц, которая ясно открывалась им после выпуска из института.
Известное неравенство между воспитанницами существовало и в самом институте. Это определялось не разницей положения родителей или родственников (ср., впрочем, заискивание «кусочниц» перед «богачихами»), но различным положением воспитанниц в «возрасте» (классе), которое они занимали в соответствии со своими достоинствами или недостатками. Весьма существенную роль в этой связи играл обычай обсуждения внешних данных совоспитан-ниц и определения их иерархии по красоте, которой придавался поистине судьбоносный смысл: «У нас в каждом классе подруги сообща решали, кто первый, кто второй по красоте. Я числилась только девятой. Вот они и были уверены, что первая по красоте выйдет замуж раньше других, <…> следовательно, я должна была выйти замуж девятой»[63]. Институтский обычай сосуществовал с официальной иерархией воспитанниц: иногда на классной доске записывалась «пересадка по красоте» (с номерами)[64], что прямо соотносилось с периодически проводившейся в классах пересадкой, отражавшей учебные успехи институток. Иерархии могли строиться и на других основаниях (например, учитывать умственные способности воспитанниц). Однако иерархия по красоте обычно являлась основной и четко определяла не только место институтки среди воспитанниц, но и их отношение к ней. Институтское сообщество восхищалось своими красавицами и преклонялось перед ними. Дружба с красавицей часто принимала форму прислуживания ей со стороны других совоспитанниц, которые обували, одевали, причесывали ее и т. д., сопровождая свои действия возгласами «красавица», «богиня» и т. п.
Это напоминает знаменитое институтское «обожание», заключавшее в себе и восхваление своего «предмета», и оказание обожаемой определенных услуг (например, «чинить перья; шить тетрадки, что было признаком обожания»[65]), среди которых, правда, нигде не упоминается прислуживание при утреннем туалете обожаемого «ангела». Во имя своего «предмета» институтка должна была «делать все» (поэтому исполнялась любая просьба «au nom»)[66]. «Адоратрисы» (обожательницы) испытывали всяческие мучения (вырезая ножиком, например, или выкалывая булавкой на руке «вензель»/инициалы «божества»[67]) и совершали любые «подвиги» (вроде того, чтобы съесть кусок мыла или выпить бутылку уксусу[68], пойти ночью на церковную паперть или пробраться в церковь и там молиться за свое «божество»), лишь бы доказать силу своего чувства и обратить на себя благосклонное внимание обожаемой воспитанницы, которая «счастливила» обожательницу, позволяя ей целовать себя «в плечико» и давая переписывать набело свои тетрадки[69].
Однако «обожание» имело место только в отношениях между лицами, занимавшими разное положение в институтской жизни. Младшие воспитанницы должны были «обожать» старших, институтского священника, а кроме того, могли «обожать» классных дам, учителей и даже служителей; тогда как «предметами» старших воспитанниц становились не только те же учителя или классные дамы, но и приходившие к ним родственники, появлявшиеся на институтских балах молодые люди и т. д. Общим и главным «предметом» институтского «обожания» были особы царствующего дома, и прежде всего сам государь. «Обожание» царя выглядело настоящим обожанием со всеми характерными для него особенностями: когда Александр II приезжал в московский Николаевский институт, его «обступят, целуют руки, спину, во все места! А он доволен. Нет, с Л[ьвом] Н[иколаеви]чем [Толстым] ничего подобного. Сияющие, приветливые»[70]. Институтки собирали и тщательно хранили «кусочки жаркого, огурца, хлеба» со стола, за которым обедал государь; выкрадывали платок, который разрезался на маленькие кусочки и распределялся между воспитанницами, носившими эти «талисманы» у себя на груди[71]. Зная об этом, царь сам отдавал свой платок институткам. «Со мной делайте, что хотите, — говорил Александр II воспитанницам московского Александровского института, — но Милорда моего [собаку. — А.Б.] не трогайте, <…>, не вздумайте стричь у него шерсть на память, как это было, говорят, в некоторых заведениях»[72]. Однако «институтки совсем отрезали шерсть не только у собаки, но даже ухитрились вырезать в нескольких местах дорогой мех от шубы Государя»[73]. В меньших масштабах такой же фетишизм проявлялся и в отношении институток к обожаемым ими учителям (в первую очередь — к священнику-законоучителю). А между тем это было совершенно не свойственно «обожанию» младшими воспитанницами старших. Его действительно «правильнее было бы назвать почитанием, уважением, но институтки не знают для определения своих чувств другого слова, как обожание»[74]. «Избыток ребяческой нежности», о котором пишет в этой связи С.Д. Хвощинская[75], распределялся между дружбой, которая сплачивала институток одного «возраста» (класса), и «обожанием», объединявшим воспитанниц со «старшими» и «высшими» существами в их жизни: «разве ты не понимаешь, что я тебя люблю так, а Машеньку иначе — и тебя крепко, и ее крепко… Только мы с тобой дружим, а ее будем обожать…»[76] Оттого в самой обрядности «обожания» отношения между воспитанницами разных «возрастов» содержат элементы институтского этикета, регламентировавшие общение институток с воспитательницами (например, «поцелуй в плечико»), а отношения с «высшими» существами отличаются чертами примитивного фетишизма.
«Обожание» было настолько пронизано самой разнообразной обрядностью, что и его конец иногда имел вполне определенную форму: «…если же кому-нибудь наскучало долго обожать одно и то же лицо, то та выходила на средину и просила девиц позволить ей разобожать»[77]. Вся эта обрядность могла показаться смешной и нелепой даже самим институткам. Одна из таких благоразумных воспитанниц, серьезная и деятельная героиня романа Елизаветы Кондрашовой «Дети Солнцевых» говорит об институтском «обожании»: «я этой науке не научилась»[78]. Между тем основная масса институток овладевала навыками этой «науки», занимавшей особое место в культурной традиции институтского сообщества. «Обожание», конечно, могло впоследствии перейти в «положительность и хлопоты об окружающем»[79], но и в этом случае заученная манера выражения своего преклонения перед лицами, воплощавшими собой институтские идеалы и совершенства, чаще всего оставалась характерной особенностью воспитанниц женских институтов.
Обрядность институтского быта упорядочивала хаос детских эмоций и чувств, переполнявших воспитанниц. Она придавала им определенные формы внешнего выражения. Одной из только что выпущенных в свет институток, например, хочется попросить у человека, к которому она испытывает симпатию, «что-нибудь на память»: «и это “что-нибудь” — перчатку, платок или хоть пуговицу — носить на груди, тайно осыпая поцелуями; затем подарить что-нибудь соответственное ему, а главное, плакать и молиться, плакать на виду у всех, возбуждая к себе этими
