Вижу, что голоден, но не набросился, как собака, ест сдержанно и аккуратно, прихлёбывает бесшумно. А я, пока он занят, покрепче сплетаю, разъехавшуюся косу и закрепляю резинкой на конце.
В это время, Никитична вваливается собственной персоной с ворохом обносков, не фонтан, конечно, но всё чистое, обработанное,
— Вот, ряди своего подопечного! — и замечает бомжа с нашими пирогами. Надо видеть, как санитарка меняется в лице, в её тяжёлом взгляде читается такая обида, будто я предала всю её семью и ещё не родившихся потомков на три колена заодно! Она распахивает было рот, но в этот момент успеваю перехватить инициативу,
— Спасибо, Анна Никитична, я знала, что не откажете, — принимаю из её рук одежду, оставляю бомжу, — это тебе, когда поешь, оденься, — и выпёхиваю собственной грудью обратно за дверь, заодно и сама выхожу, — не будем мешать человеку переодеться.
— Ты почто ему наш ужин отдала?! — требует с меня отчёта, — нам ещё до утра вечерять и ночевать!
— Я свои отдала, — говорю тихонько, чтобы не смущать парня, заодно и Никитична, глядя на меня немного поснизит свои обертоны, — не секрет же, что до утра его никто кормить не будет, а до завтрака надо ещё дожить. К тому же, его горячим надо отпаивать, знаешь, какая первая помощь при переохлаждении? — напоминаю.
— Знаю, — ответствует хмуро, — но на всех бомжей доброты не напасешься, — продолжает ворчать, но действительно уже не так громогласно, — ладно, сердобольная, я с тобой поделюсь, — не такая уж она и бессердечная, если разобраться.
Глава 3
Поняв, что лишняя, Никитична отбывает восвояси допивать чай, а я захожу к своему подопечному,
— Ну, как? Перекусил немного? — гляжу, тарелка опустела, а он уже в штанах. Они ему до смешного коротки, как бриджи, но это не важно, даже такое нелепое одеяние, явно делает его смелее и намного уверенней. Вот и глазки повеселели. Настороженности поубавилось. Понял, что никто здесь убивать его не собирается.
— Как тебя звать-то? — спрашиваю, ни на что особо не рассчитывая, он потупившись молчит, — ладно, запишем Константином, согласен?
Энергично кивает, натягивая майку серого оттенка. По первоначальному замыслу она была белой, но замысел от безумного количества стирок, никто уже и не помнит, а майка ещё сослужит хорошую службу. Вот с обувью, похоже, засада. Никитична подогнала тапочки из кожзама, типичные больничные, и размер-то неплохой, сорок пятый, наверное, да и те малы.
— Просто обуйся, а задники можешь стоптать, — учу, как маленького. Он всё понимает и выполняет, но тут же лицо его искажает гримаса боли. Ну ясно, к обмороженным ступням вернулась чувствительность, теперь любое касание — пытка.
Тут стук в дверь,
— Веди горемычного своего, — Никитична стучит, — доктор спустился, сейчас осмотрит, как следует.
— Пошли, Костя, — зову его, и он идёт за мной, хотя каждый шаг теперь для него подвиг, тапки в руках. Смотрю, когда выходит из помещения, слегка пригибается, наверное, опасается головой притолоку задеть. И немудрено…
— Ну, что тут у нас? — это Николай Иваныч, замечательный доктор и вообще, хороший человек. Повезло, что сегодня его дежурство. Он добрый дядька, не вредный. Уже довольно пожилой и, наверное, от этого слишком мудрый, чтобы раздражаться или желать кому-нибудь зла.
— Вот, — демонстрирую своего протеже, — Константин, — Никитична бросает на меня любопытный взгляд, но помалкивает, а я продолжаю, — похоже, обморожение конечностей.
— Да я уж и сам вижу, — соглашается доктор, — а ну-ка, дружочек, да ты великан, парень! — обращается к Косте, — дай-ка, рассмотреть получше. Ложись на кушетку, — потом к нам с санитаркой, — а что это он у вас сирый да босый?
— Так на его лыжи не лезет ничего! — вставляет она, — не хрустальный, не разобьётся.
— Ох, и злюка ты, Никитична, — ворчит незлобиво доктор, а сам осматривает покрасневшие и наливающиеся на глазах, ступни пациента, — от прикосновений мой подопечный, конечно, не стонет, но сжимает до побеления челюсти, а руками края кушетки, видно нелегко терпеть.
— Ну, что там, Николай Иваныч? — мне очень важно знать, — неужели всё плачевно?
— Да не так, чтобы совсем плачевно, пока на вскидку вторая степень, думаю, поражены только кожные покровы. На днях пузыри пойдут, мокнутье, как полагается, потом кожа будет слезать. Если всё пойдёт по плану, пара — тройка недель, и заживёт. Госпитализируем, безусловно, куда ж ему, болезному, — глядит так участливо на бомжа, — никакой антисанитарии, не дай Бог ещё вторичная инфекция промешается, тогда можно и ноги потерять, — а потом вдруг задаёт вполне резонный вопрос, — а почему он молчит? Язык тоже отморозил?
И я думаю, ведь правда! Может, у человека что-то с языком? А мы тут про ноги толкуем! И как я не догадалась посмотреть?!
— А, ну-ка, открой свой роток, парень, — Иваныч уже вооружился деревянным шпателем. Костя садится на кушетке и, видя, что орудие пытки не очень страшное, послушно открывает рот, — да ничего, вроде такого, язык, как язык, — рассуждает вслух доктор, — рот, как рот, и даже зубы все на месте и на редкость в хорошем состоянии для бомжа, — почесав затылок другой стороной шпателя, предлагает новую версию, — то ли с головой, что-то, то ли зарок дал…
— Какой ещё зарок? — не понимаю.
— Да мало ли сейчас приколистов всяких, да спорщиков, тешатся, чем могут, — пожимает плечами доктор.
— Но почему Вы думаете, что прикол? — не вяжется как-то, — он худющий, весь запаршивел, да ещё и ноги обморожены, разве это похоже на прикол?
— Танюша, ты ещё слишком молода, многого не замечаешь, — вздыхает Николай Иваныч, — а я вижу за этой худобой породистого мужика с идеальными зубами и явно хорошими манерами. Посмотри, как он сел, с такой осанкой только на троне восседать!
От этого замечания Костя нисколько не смущаясь, лишь прикрывает веки, а я смотрю, действительно, он так же и в душевой сидел, будто царственная особа, и ручку мне поцеловал, так галантно и умело, и ел, несмотря на голод так, будто лишь отведать решил угощение. И думаю, сколько же загадок ещё у этого человека.
— Тоже мне прынца — нищего нашли! — выставив руки в боки, прерывает наши логические цепочки Никитична.
— Да! Хватит гадать, там видно будет, а пока
