Она у меня такая переменчивая дама, врёт и не краснеет, а я потом выпутываюсь из историй!..
Наконец, справившись с его почти дредами, рассматриваю, что мы имеем. Не хило: волосы цвета льна, гораздо ниже лопаток, довольно густые,
— А, ну-ка глянь на меня! — он разворачивает вполоборота ко мне своё лицо, и я нахожу очень органичной эту причёску к его типажу. Ну чем не благородный рыцарь времён средневековья: рост высокий, ширина плеч впечатляет, вот только ужасная худоба мешает воспринимать его благородным рыцарем, скорее, рыцарем печального образа, — ладно, — разворачиваю опять спиной к себе, — пойдёт и так.
Берусь за волосы и начинаю плести, потом, думаю, на конце перехвачу аптекарской резинкой, и не расплетётся, будет вполне опрятно. Печальный рыцарь напряжён так, будто ждёт, что я его сейчас чем-нибудь огрею между лопаток. С чего бы?
Но, как только делю всю массу волос на три части, понимаю, в чём дело, и сама застываю в напряжении.
По мере того, как открывается шея, вижу, что с ней что-то не так,
— Что это? — сдвигаю всю гриву в сторону и кверху. А у него от затылка до самых плеч, захватывая самый выпуклый седьмой шейный позвонок и даже ниже, стекая сужающейся нитью между лопаток, вся кожа расписана в совершенно непонятной технике.
Изображения неизвестных букв причудливо сплетаются в вензель, обрамлённый с обеих сторон ветками плетущегося растения, а снизу картину завершают скрещённые между собой не то сабля с рапирой, не то шпага с каким-то длинным клинком, я в этом не разбираюсь.
Да и Бог бы с ним! Мало ли сейчас татуировок всяких делают и однотонных и цветных, но это не тату! И не клеймо. Не понимаю, как оно выполнено. Касаюсь пальцем, поначалу кажется, аппликация наклеена. Поцарапала ногтем, парень ежится и пытается отстраниться.
— Больно? — уточняю. Как обычно, в ответ тишина. Стараюсь подцепить с краю, но аккуратно. Рисунок однотонный бело-металлического оттенка. И если бы мне было всё равно, или я считала, что такое возможно, то больше всего это похоже на вышивку гладью серебряными нитями по коже!
Но ведь это же бред! Кто же вышивает по живому? Кто позволит на себе такое сделать? Да и если бы сделать, то выболит это место, выгниет всё, организм отторгнет, хоть самим золотом расшей!
Одно дело пирсинг, уши проколоть, пупок, мало ли чего ещё, но чтобы сплошняком, сквозь кожу протащить столько нитей в одном месте, пусть и серебряных, никакое живое тело не смирится.
Гляжу, как зачарованная, на это красивое безобразие и молчу. Провожу пальцами, точно нити, хоть и достаточно мягкие, но явно металлизированные, ни о чём подобном слышать не приходилось. Это что? Новая мода что ли, простые тату уже не катят, и разные экзерсисы над собственным телом вышли на новый уровень?
— Что это? — повторяю вопрос, но какой смысл спрашивать, он сидит, как кол проглотил, — ладно, не хочешь, не говори, давай хотя бы прикроем красоту.
Делаю косу у основания пошире и порыхлее, так чтобы под волосами всё скрыть. Как доплела, передаю кончик ему,
— Подержи, сейчас резинку принесу, — он вместо косы перехватывает мою ладонь и целует в самом центре долго и нежно и так благодарно, что у меня комок в горле, да ещё и глядит так, будто я ему жизнь только что спасла.
Стою столбом и руку высвободить, не смею, если честно, не хочется. Его поцелуй так нежен, а взгляд столь проникновенен, что ощущаю себя самой что ни наесть, госпожой, а ещё возникает чувство единения, общей тревожной тайны с этим загадочным молчуном.
— Отпусти, — шепчу. Не знаю с чего на шёпот перешла, — сейчас вернусь. Он нехотя возвращает мне руку. Ухожу и больше его не запираю. Почему-то после такого поцелуя становится неловко не доверять этому человеку…
— Ты где застряла? — Никитична озабочена всерьёз, — чай уже остыл сто раз! Что он там приворожил тебя, что ли?
— Да вот, красоту наводила, — тут же в столе нахожу аптечную резинку для скрепки упаковок, они у нас по всем углам рассованы.
— Окарнала ирода? Надо было вообще под машинку! — ох и крутая баба мне досталась в напарницы!
— Неа, только бороду остригла, волосы не стала. Ему с ними красиво, — не объяснять же, что вся красота под ними. И человек явно, не настроен её демонстрировать всем подряд.
— Вот ещё! — взвивается Никитична, а на разделку с руки она легка, — сейчас я его быстренько обчичикаю!
— Не надо, Анна Никитична, оставь человека в покое, лучше одежонку сыщи ему какую-нибудь.
— Танюха! Ты что и вправду повелась?! Тоже мне забаву нашла! Наша ли забота штаны ему искать? Сейчас на каталку закинем, простынкой разовой прикроем и в отделение отправим, вот там пусть его рядят во что хотят! — рубит санитарка.
Так-то она права, наша задача первичный приём, санобработка, а остальное — чужая головная боль, но мне не наплевать,
— Пожалуйста, Никитична, — канючу, — разве я хоть раз, за кого-нибудь просила?
— Ох, девка! Верёвки из меня вьёшь! — она кряхтя поднимается со своей нагретой табуретки, застеленной для тепла сверху куском свалявшегося искусственного меха, отрезанного от подола старой шубы, и нехотя отправляется в свои закрома.
А я, тем временем, наливаю бокал чая, ничего, ещё достаточно горяч, и утаскиваю со стола несколько пирожков, что мы предусмотрительно прикупили днём в больничном буфете. Свою долю отдам, фигуру надо беречь, а не плюшки на ночь жрать…
Возвращаюсь с гостинцами. Бомж, как оставила, так и сидит, никуда не сбежал, но смотрю, маникюр с педикюром себе навести успел и ножниц не убоялся, вот молодец!
— На вот, угощайся, — подаю тарелку с пирожками и бокал с горячим чаем.
Он замирает на мгновение, потом взглядывает на меня, а во взгляде неописуемое, не удивлюсь если в ноги кинется. Предвосхищаю порыв,
— Просто поешь, — и замечаю, как у него увлажняются глаза, крупные капли вот-вот готовы сорваться из-под ресниц, у меня в ответ почему-то тоже. Скорее прикрываю веки и делаю глубокий вдох, не хватало ещё устроить тут коллективный сеанс плача. Он следом за мной так же глубоко вдыхает, смаргивает, успевшие набежать слёзы, и принимает дары.
