тут не пойми чем…
В основном питательным раствором. Последние дни тело мое отказывается принимать другую пищу. И Ленка знает. Просто не в её характере просто сидеть и ничего не делать.
— Котлетки паровые… Может, получится попробовать? Сегодня ты выглядишь получше
Да и чувствую себя тоже.
Настолько, что честно проглатываю пару ложек супа. Заодно вспоминаю, что готовит Ленка отвратительно. С другой стороны, у меня сейчас любая еда с привкусом то ли лекарств, то ли дерьма. Так что один хрен.
Мне не сложно. А она вот радуется.
— Ленусь, — я позволяю ей вытереть губы салфеткой и даже не отворачиваюсь. — А выходи за меня замуж?
Ленка вздрагивает.
— Сдурел? — она снова пытается изобразить улыбку.
— Одумался, — отвечаю ей. — Надо же когда-то…
— Ты…
— Я, — мне удается поймать её взгляд. — Ты… Прости меня, Ленусь. За все. За то, что сделал… И за то, чего не сделал.
— Дурак ты, Громов.
— Выйдешь?
— Раньше бы побежала вприпрыжку…
Вот за что Ленку люблю, так за то, что правду говорит.
— А теперь старый и больной?
— Я и сама не так, чтобы молодуха.
Она касается волос. Ну да, седина. Ленка ее закрашивает, но мы оба знаем, что седина есть. И морщины. И фигура у нее давно не девичья. Взгляд усталый…
— Какая из меня невеста? Да и…
Она замолкает, зачем воздух сотрясать, когда все очевидно. Брак в больничке, когда жених на последнем издыхании — та ещё затея. И родственники мои разлюбезнейшие попытаются оспорить его в суде
Хрена им
Больничка тут или как? Вот пусть и найдут пару мозгоправов для консилиума. В любом случае, по завещанию Ленка и так все получит. Но… могу я хоть раз в жизни женатым побыть?
— Черт с тобой, — она нюхает банку с супом. — Давай жениться, раз ты такой дурак, Громов…
Дурак. Как есть дурак.
А теперь ещё и женатый буду.
Теперь я чётче улавливаю переходы, если это можно так назвать. Будто внутри головы, разваленной опухолью, что-то щёлкает.
Запахи.
Запахи чётче, яснее. Место то же, правда, воняет теперь чем-то непонятным, но очень больничным. И эта резкая вонь забивает всё остальное. Хотя… матрас.
Пот.
И гречка.
Мальчишка держит тарелку и ест, жадно так, не пережёвывая. Хотя чего там жевать. Гречка переваренная, а ещё пресная, в неё не то, что масло, соли и то пожалели. Котлеты там? Мясо?
Хотя чего это я. Какое в приюте мясо.
Мысль оформилась, а следом я уловил волну радости. Надо же… это приятно, когда твоё появление кого-то радует. Я от такого отвык? Хотя… ложь, я к такому и не привыкал.
— Привет, Савелий, — говорю ему.
— Здравствуйте! — мальчишка отвечает мысленно. — А я испугался, что вас не было и не было! Давно не было!
— Сколько?
— Три дня. А у меня рёбра зажили. Евдокия Путятична самолично каждый день приходила и лечила. А у неё сила горячая-горячая. Ещё я ледяную чувствую. И другие разные. Она камни давала. И сказала, что необычайно высокий потенциал.
Поэтому, надо полагать, и лечила сиротинушку. Сомневаюсь, что она со всеми такая добрая.
— Какой потенциал? — уточняю, загоняя иные мысли подальше. Ни к чему ребёнка смущать, даже если он твоим воображением рождённый.
— Дарника, — Савелий отставляет тарелку. — Правда, сложно сказать что-то по направленности, потому что восприятие почти всех иных оттенков одинаково и нет выраженного сродства.
Это он явно за дамочкой повторяет. Уж больно завёрнутая фраза.
— Спрашивала, какой дар у отца был.
— А ты?
— Не знаю… а она сказала, что ясно, что с тенями связанный, потому как Громовы — охотники, это все знают…
Я вот не знаю.
— … но даже у теневых даров есть сродство со стихией. Поэтому надо к себе прислушиваться.
— А про глаза твои что сказала?
Потому как рёбра рёбрами, но они бы и сами заросли, я так думаю. Глаза же — дело иное. Как бы ни был ценен дар, но за здорового питомца явно можно выручить больше, чем за калеку.
— Сказала, что это надо в столицу везти, в Петербург.
— В Москву?
— Не-а… говорю ж, в столицу, в Петербург… а Москва — это старая столица. Вы не подумайте, я не неуч какой. Меня наставники хвалили. Ну, когда ходили. Мама говорила, что негоже род позорить. Что когда придёт срок и меня к Громовым примут, надо соответствовать.
Москва — старая столица…
Петербург — новая?
Хотя… почему бы и нет. В конце концов, не больший бред, чем всё остальное. И дарники эти…
— И сказала, что там, может, и помогут, хотя вряд ли, потому что повреждения старые уже.
— То есть, ты не от рождения слепой?
— Не-а… это я заболел. Потом. Когда папа умер… мама потому и дом продавать стала, чтоб денег на целителя хорошего выручить.
— А чем заболел?
— Мозговою горячкой… три дня лежал. Думали, что всё, отойду. Даже батюшку позвали, чтоб соборовал… он приходил. Там хороший батюшка. У нас. Не посмотрел, что я… ну… по отцу. Мама меня и в церковь водила, тайком. Говорила, отцу не рассказывать. Он бы сильно ругался, если б узнал. Но он помер. И я тоже вот едва-едва. Мама и побежала. Батюшку я уже помню. И молитву помню. А потом полегче будто бы стало. И поправился… только глаза с тех пор на солнце болят и не вижу ничего. Год с повязкой ходил…
Он потрогал висок, и я ощутил прикосновение.
А ещё понял,
