как? Кто первый греть будет?
Лиза не заметила, как остановилась. Теперь было ясно: их трое, играют в очко. И с Катькой как-то неладно.
— Давай, Шершавый, карты, много болтаешь. — Это Катька.
— Держи, дорогуша.
Стало тихо, шелестели карты.
— Еще… Еще…
— Ну, что же замолчала, Катерина?
Какой вкрадчивый мерзкий голос, отметила Лиза. Она никак не могла сдвинуться с места.
— Перебор.
Снова смех. Аж захлебываются.
— Кофточку позвольте, барышня.
— Да у меня под ней…
«Господи! — ахнула Лиза. — Да они на раздевание играют!»
Думать стало некогда. Она вступила в круг света.
— Катерина! Быстро одевайся и домой!
На Лизу глянули три пары глаз. Растерянные и в то же время полные пьяного удальства — Катины, чуть испуганные и бегающие — длинного тощего пацана (Суслик — безошибочно определила Лиза) и залитые веселой похотью — принадлежащие взрослому, самоуверенному красивому парню.
Шершавый! Их взгляды скрестились. «И кличка какая-то гадкая», — невольно подумала Лиза.
— Присаживайтесь к огоньку, девушка, нам как раз четвертый игрок нужен, — Шершавый говорил, растягивая слова, словно вбивал колышки. Взглядом медленно ощупывал ее глаза, рот, шею, грудь…
— Катя! — Лиза с презрением отвернулась. — Домой. Быстро.
Она говорила спокойно и уверенно, кожей ощущая опасность и в то же время свою силу и способность справиться с ситуацией. Катя послушно вскочила, пошатнулась, но на ногах устояла. Дернула из рук Суслика свой свитер, сняла с его плеча ремень, подхватила с земли кроссовки, пробормотала:
— Пока, ребятки, — и уж совсем по-детски ухватилась за руку сестры.
Лиза повернулась и, заставляя себя не торопиться, направилась к дому. В затылок ей, не мигая, смотрел Шершавый. Когда они с Катей отошли на несколько шагов от костра и стало зябко и совсем темно, но зато безопасно, услышала отчетливую негромкую фразу, посланную ей в спину:
— Встретимся еще, Елизавета Никитична.
3
— Лиза, послушай меня! Я так хочу, чтобы ты поняла, ведь никто больше не способен и никому я не смогла бы вот так, открыто, как тебе сейчас, сказать самое-самое… И не знаю, будет ли еще когда случай. Вот теперь в темноте, когда глаз не видно, когда чувство такое, что можно сказать все и ты поймешь меня, я прошу тебя — выслушай…
Было два часа ночи. Лиза уже крепко спала, когда в ее сознание стал проникать сильный шепот. Она открыла глаза и долго смотрела в черноту, застыв, боясь выдать свое волнение. Около ее постели то ли на корточках, то ли на коленях пристроилась Катя и горячо шептала почти в ухо, и не слушать ее было невозможно.
С того злополучного вечера, когда Лиза вытащила сестру из компании игроков, прошло четыре дня. Все это время она с Катей не разговаривала, мучая молчанием не только бабушку с сестрой, но и в полной мере себя. В доме прочно установилась тяжелая атмосфера неприятного напряжения. Хотела наказать бойкотом Катерину, а вышло — всех. Нина Григорьевна притихла, постоянно старалась занять себя делом, не попадаться на глаза девочкам, а главное — не оказываться в густом молчаливом пространстве, когда хочется что-то сказать, но убей Бог — не знаешь что. Неловко было всем.
И вот ночью — настойчивый шепот.
— Лиза, Лизка, ведь не спишь уже, я же чувствую.
— Катька, ну как ты могла, — старшая резко повернулась на бок и чуть не стукнулась лбом о подбородок сестры. Прыснули. — Ты же с такой дрянью связалась. — Напряжения как не бывало.
— Понимаешь, меня словно тянет туда. Нет-нет, ты послушай, — Катя удержала Лизу от нетерпеливого жеста. — Во мне будто живет черный паук. И вот он будто опутывает меня сетью. Я чувствую его, как я его чувствую…
— Тише, тише, бабушку разбудишь.
— Ты знаешь, когда я стараюсь его давить, он уходит, но не насовсем. А потом снова опутывает, и тогда меня несет. Я когда с этими ребятами играла, Лиз, ты не поверишь, одна часть меня — большая-большая! — так мечтала проиграть. Чтобы уж до конца — раздеться, лечь под них, пропасть, а уж потом самой себе разборки устраивать. Я ж видела, как они смотрели на меня. И ты думаешь, меня это пугало? Нет! Меня это заводило. Заводило, Лизка!
— Катя, Катечка, что ты…
— А потом становится страшно. Да нет, я не ребят этих боюсь. Мне от себя страшно. Потому что не знаю я, представления не имею, что смогу выкинуть в какой-нибудь такой момент. А еще страшнее оттого, что это мне может понравиться. Вот так-то, Лизавета, — Катя прерывисто вздохнула. — Боишься меня? — спросила своим привычным задиристым тоном.
— Нет, Катька. Жалею.
— Жалеешь? Как это?
— А ты представь: не окажется рядом никого, кто сможет схватить тебя за хвост, и что? Обломаешься, свалишься и найдешь себя потом в такой грязи, что и не отмыться никогда. Растеряешь всех. И себя, себя потеряешь.
Долго молчали.
— И вы все перестанете меня любить, — задумчиво проговорила Катя. — И тогда я заболею от тоски и умру. И никто не придет проводить меня в последний путь. — И вдруг тихо-тихо затянула: — Пара гнедых, запряженных зарею…
Первой не выдержала Лиза, сдавленно в подушку засмеялась, за ней, давясь, захохотала и Катя. Стало неожиданно легко, и недавний страх исчез. Лиза почувствовала себя в детстве: когда Катя вот так же подползала к ней и делилась своими горестями и обидами — на ушко, стараясь говорить тихо, но постоянно срываясь на обиженный плаксивый полукрик-полушепот.
— Еще немного, и я подумаю, что ты меня разыграла, — сказала, улыбаясь, старшая сестра.
Но младшая вздохнула — совсем по-взрослому.
— Хорошо бы. — Немного помолчала, успокаиваясь. — Ты мне никогда этого разговора не припоминай, договорились?
Лиза всмотрелась в темное лицо Кати. Ночь, казалось, посерела, но это просто глаза привыкли к темноте.
— Договорились.
— Тогда я пойду. — Поднялась на ноги. Махнула рукой и скрылась за дверью.
Лиза откинулась на подушку, но сон пропал. Тогда, распахнув глаза в темноту, стала вспоминать школу, друзей, вечеринки, танцы, капустники — все подряд… Но почему-то в мысли вкралось что-то липкое, черное, мешало и спать, и мечтать, обратило все воспоминания в фальшь. Постепенно стало и вовсе невмоготу. Подумалось, что все зря. Никому не нужно. Умрем — и ничего, ни-че-го не будет. Ни радости, ни боли, ни цветов, ни бабочек, ни этих желтоватых обоев и старой лампы с зеленым абажуром на столе. Ни одной моей мысли. Меня. Меня не будет.
Ей стало по-настоящему жутко. Тоска охватила режущая, прямо предсмертная.
Резко села в постели. Провела рукой по лбу, покрытому холодным потом.
— Да что это я, — пробормотала вслух. — Успокойся.
