ослабив хватку:
– Вернись в комнату.
Прошмыгнув мимо нас, Тоби отталкивается от Лайонела к перилам и съезжает по ним.
– Не пускай его… Лайонел, не пускай его.
Но мальчишка на удивление проворный. Он проскакивает мимо Кэти, нацелившись на столовую, и останавливается в дверях.
Никто не шевелится. Тоби смотрит на Алису, лежащую на столе, а мы все смотрим на Тоби. Он поворачивает голову – ко мне, к Лайонелу, к Кэти.
Кэти обходит его и плотно закрывает дверь.
– Иди сюда, мой мальчик.
Она опускается на колени и притягивает Тоби к себе, пряча его в складках своей юбки. Он изгибается, дрожа, точно натянутая тетива, и издает крик. Отбивается, впивается пальцами в ее щеку, пинается, стараясь вырваться. Кэти проводит пальцем по царапине на щеке и дает ему пощечину.
– Кэти!
Лайонел протискивается мимо меня.
Мальчик отшатывается от Кэти, его трясет, лицо побагровело от шока и ярости.
– Когда она оставит нас в покое? – спрашивает Кэти, сжав юбку в кулаках. – Когда мы сможем спокойно жить без нее?
Она стоит, вытирая царапину, на щеке уже выступила цепочка из капелек крови. И цедит сквозь стиснутые зубы:
– Хочу, чтобы ее похоронили.
* * *
За домом мы с Лайонелом тащим гроб, обходя валуны и камыши вдоль пруда Тюри. Там, где когда-то стояла теплица, теперь груды обгоревших деревяшек. Дорожка, по которой мы идем, заросла черноплодной рябиной и белыми зонтиками дикой моркови. Приземистый ледник стоит среди кленов и дубов, они окрашивают свет бледно-зеленым и удерживают холодный, влажный воздух. Гроб бьет меня по бедру.
– Почти пришли, – говорит Лайонел, перешагивая через извилистый корень.
Вверх на маленький холм, к семейному участку, где нас встречает взрыв солнечного света, и мерцающий воздух, и глубокая яма справа от могил отца, матери и Лидии. Трава на могиле Лидии усыпана прутиками и перышками. Я не отрываю глаз от темного прямоугольного рта, который вскоре поглотит Алису целиком.
Мы ставим ящик на краю могилы. Наш работник, Элиас Мортон, стоит неподалеку. Лайонел послал за ним. Заплатил вдвое, чтобы тот работал быстро. Седые кудри Элиаса выбиваются из-под цилиндра на истрепанный воротник. Он следит белесыми глазами за Лайонелом, не обращая на меня внимания.
Никаких речей. Мужчины берутся за ручки, низко наклоняются и опускают гроб в могилу.
Я выдыхаю, беру пригоршню земли, разжимаю пальцы, и земля просыпается на сосновую крышку.
– Сочувствую, миссис, – говорит Элиас, глядя на ботинки. – Очень сочувствую.
Лайонел стоит, уперев руки в боки.
– Теперь ей будет лучше, – говорит он, глядя на меня через яму. – Она так и не простила тебя за то, что ты оставила ее с нами.
Пытаясь сдержать рыдания, я отворачиваюсь. Смотреть я больше не могу, ведь я знаю, как ее пугает темнота, а теперь она будет заключена в нее. Ведь я знаю, что брат прав. Нет мне прощения.
Глава 3
Наверное, мне нужно встать с постели, открыть другое окно, то, что выходит на огород. Я лежу здесь с тех пор, как мы похоронили Алису, гляжу, как тени скользят по комнате, а солнце темнеет и превращается в толстый обгоревший апельсин. Но Кэти в саду, голос ее журчит и иногда воркует, а иногда слышится: «Тоби, не трогай помидоры» и «Тоби, Тоби, где ты?»
Тоби смеется и взвизгивает, как умеют только маленькие мальчики, когда прячутся от мачехи среди растений, и изгородей, и острых, как нож, теней заходящего солнца.
Лайонел и Кэти выделили мне комнату в глубине дома. Прежнюю комнату Алисы. Окна выходят и на огород, и на пруд Тюри. Кровать стоит у окна с широким подоконником, куда можно поставить мой утренний чай; в письменном столе три ящика и приземистая полочка. Из амбара достали шкаф, который был у меня в детстве, и покрасили его в голубой, как яйца малиновки, цвет. Розовые розы змеятся по обоям. Кэти поставила на каминную полку часы и вазу с букетиком цветов.
Всем хороша эта комнатка, которая так отчаянно пытается казаться жизнерадостной.
– Здесь тебе будет удобнее, – сказал Лайонел. – И Кэти тебе все постельное белье купила новое.
Он имел в виду, что им будет удобнее, если я, вдова без средств к существованию, не стану путаться у них под ногами. Я еще не решила, сколько «спасибо» и «извините» можно счесть достаточным.
Тут я понимаю – и это разрывает мое сердце, – что теперь так будет всегда, что именно так происходит, когда твоего мужа убивают вместе с половиной его полка во время битвы при Монеттс-Блафф[2].
Я как сейчас вижу этот список, приколотый поверх других на стене, когда-то покрытой изысканными обоями с узором мокрого шелка, а теперь разбухшей от имен погибших и пропавших без вести.
Дежурный по палате приколол списки, обернулся и закричал:
– Сорок седьмой Пенсильванский! Двадцать девятый Висконсинский! Восьмой Нью-Гэмпширский!
Лежавший на полу солдат в одних только потрепанных серых штанах схватил меня за фартук, привлекая внимание.
– Это полк моего брата, – сказал он, почесывая лицо под бинтом. – Ребята Франклина! Он их в беде не оставит. Он в списке? Посмотрите! Мой брат в списке?
– Хватит чесать. Так у вас рана никогда не заживет.
Я опустилась на колени рядом с ним. Остановила его руку.
– Вы посмотрите для меня? Поищете моего брата, Франклина Бранча?
Палату будто обложили ватой, все звуки казались приглушенными, слышалось только мерное биение моего сердца и голос солдата.
– Посмотрите? Пожалуйста, сестра!
– Восьмой Нью-Гэмпширский?
Перешагивая через раненых, придерживая юбку, я двинулась по тесному коридору. Я пробиралась среди коек, и врачей, и солдат, которые едва стояли на ногах – слишком сильные, чтобы лежать, слишком слабые, чтобы вернуться в бой. Крики, и стоны, и грохот все новых каталок, и эхо мужских голосов, проникающее с улицы в вестибюль. Я привстала на цыпочки, чтобы разглядеть список поверх голов собравшихся мужчин. И вдруг. Бенджамин Эбб… Еще одно имя среди многих, на последние три буквы попал клей, и их не было видно.
На квартиру я вернулась поздно. Весь день я писала письма для раненых и умирающих, и пальцы мои перепачкались в чернилах. И только вечером я написала собственное письмо.
Сити-Пойнт,
4 мая 1864 года
Дорогой Лайонел,
Бенджамин погиб. Скажи Алисе. Она не будет оплакивать его кончину. Я же просто скажу тебе, что не могу испытывать скорбь по человеку, которого не любила. Он слишком рано задушил во мне это чувство, а когда ему снова потребовалась моя любовь, было уже слишком поздно.
Вкладываю в письмо двухдолларовую купюру – такие деньги
