рту и, пошатнувшись, едва не падает.
– Нам понадобятся еще полотенца.
Я выхожу из коляски, меня мутит и все еще качает после долгой дороги. Оба извозчика берутся за ручки гроба. Лед растаял, и по пыльной дорожке тянется тонкая темная линия.
– В столовой все готово, – говорит Кэти.
– Спасибо.
Она спешит впереди меня.
– Я попрошу Сиршу принести нам еще полотенец.
* * *
Стулья заранее сдвинули к стене, чтобы можно было сесть у гроба. Летние занавески задернули, отчего вся комната приобрела грязно-бежевый цвет. Воздуха нет: из-за жары окна закрыты. Кэти уже раздвинула стол, укрыла муслином полированное дерево. Я поворачиваюсь к буфету. Изучаю узор на новых обоях: переплетающиеся виноградные лозы и пышные пальмы. Под этими пальмами спрятаны прежние бледно-персиковые обои, которые Лидия выписала из Бостона. Но Кэти нравятся новые. Ковер скатали. Шаги мужчин отдаются эхом, и если бы зеркало не закрыли черной тканью, я бы увидела в нем, как они водружают на стол гроб с телом Алисы.
Кэти поставила на буфет букет летних цветов. Я провожу по ним рукой, давлю веточку лаванды, которую она положила у большой чаши с водой. На полу стоит корзина со скатанными цветными тряпочками. Мне следует поблагодарить ее, но мысль еще об одном долге мне тяжела.
В комнате Тоби у меня над головой что-то падает. Наверное, Лайонел играет с мальчиком, отвлекает его, они катают обруч палкой прямо в доме, что Кэти запрещает.
Кожаный ремень вытягивают из латунной пряжки, ящик со льдом или с тем, что от него осталось, отстегивают.
– Порубим его на улице, – говорит один из мужчин.
Они расколют лед, чтобы мы могли обложить им тело, спрятать лед под муслином.
– Это необязательно, – говорит Кэти. – Никто не придет с ней прощаться.
– Я бы хотела посидеть с ней ночью.
Лаванда хрупкая; я вжимаю в соцветие большой палец, подношу его к носу.
Кэти кивает:
– Тогда лед нужен.
Сосновый ящик остается на полу. Мужчины быстро разбираются с крышкой. Я не отрываю глаз от обоев. На каждой третьей лозе узор на стене разворачивается в другую сторону, скрывая ярко-оранжевый цветок. Зачем Кэти поменяла обои? С ними все было в порядке, и из моды они не вышли. Какое расточительство, и это во время войны.
– Взяли, – говорит один из мужчин. Один у головы Алисы, другой у ее ног, они снимают крышку почти беззвучно, только шорох муслина да легкий стук дерева. – Если нужен лед, он будет в тени под тисом.
Я смотрю на дверь, на Чарли, который, заткнув шапку за пояс, скатывает кожаные ремни. Он забирает молоток у извозчика, пристраивает его за поясом рядом с шапкой.
Кэти сидит у стола и раз за разом проводит рукой по лифу. Потом берет часы, приколотые к поясу.
– Это всё?
– Всё, мэм.
– На кухне кекс и лимонад. Угоститесь перед уходом.
Она поднимается и закрывает двойные двери. Не убирая ладони с дверной ручки, обводит взглядом комнату, поворачивает ручку туда-сюда. Взгляд ее скользит по длинным половицам.
Не отводить глаз. Не отводить глаз.
Крышка гроба прислонена к стене между двумя окнами. Я вижу торчащие гвозди, готовые встать в свои гнезда. Длинный ящик на столе. Я поворачиваюсь, ухватываю взглядом кончик носа, изгиб лба, заставляю себя смотреть. Это не Алиса. Это тело. Алисы не стало, когда она упала с крыши. Это только тело.
У Кэти дрожат губы. Она отпускает дверную ручку и осторожно проходит в комнату.
– Ты почитаешь из Библии, Кэти?
Ее лицо расслабляется, в глазах облегчение.
– Да, конечно.
– Тогда я обмою ее.
* * *
4573. Над левым карманом Алисы синими нитками вышит номер. Аккуратный маленький номер. Бесформенный хлопковый халат с нелепо большими пуговицами. Пуговица на воротнике оторвалась, а пуговица ниже пришита красными нитками. Я отворачиваю ткань: в чем только душа держалась. Ребра выпирают, груди маленькие и сморщенные, хотя ей всего лишь двадцать четыре. Впалый живот между торчащих бедренных косточек, весь в синяках.
Я двигаю Алису, вынимаю из рукава сначала одну руку, потом другую. Кэти бормочет, сидя на стуле, то и дело она поднимает глаза от Библии, которая лежит у нее на коленях. Бормочет, а за стеклом гудят цикады.
Алиса легкая, словно воздух, а я привыкла к весу мужчин, которых обмывала в полевом госпитале, и ожидала, что она будет такой же. Но, как и мертвые мужчины, она молчит и не жалуется, что стыдно выставлять ее голое тело всем напоказ.
Я кладу халат на стул, хотя мой план – сжечь его. Вода в голубой чашке с филигранью теплая. Я обмакиваю в нее тряпочку, отжимаю ее, слушаю, как капают капли.
Кожа уже начала отделяться от мышц и костей. Я беру руку Алисы, провожу тряпкой между пальцами. Ногти у нее короткие, она их обкусывала – так и не избавилась от этой дурной привычки. Безымянные пальцы у нас одинаково загибаются. Я тру ее кисть, но коричневое кольцо грязи не отмывается. Переворачиваю ее руку ладонью вверх. С тыльной стороны кисть белая, вены сине-черные.
Я обхожу стол. Касаюсь большими пальцами синяка, который идет от виска к виску, провожу взглядом по цветному пунктиру на ее груди, обоих предплечьях. И желтоватым полоскам на кистях. Таким же на бедрах и лодыжках. На пятках. У всех цветных полосок одинаковая толщина. Словно кожаные ремни затянули на дырочку туже, чем надо.
Резко повернувшись, я отдергиваю шторы, мне нужен свет. Кэти выпрямляется и перестает читать.
– Что такое?
Смотреть она не хочет. Ее веки дрожат, она слегка трясет головой.
– Что они с ней сделали?
Кэти встает, и Библия соскальзывает с ее колен, с громким стуком падает на пол. Кэти скользит глазами по телу Алисы и ахает.
– О нет. О, Алиса.
Бросив тряпку на пол, я быстрыми шагами иду к двери, дальше в коридор и вверх по лестнице мимо стен с тошнотворными пионами, на втором этаже поворачиваю к комнате Тоби. Дверь распахнута. Тоби визжит и смеется. Я врываюсь в комнату. Лайонел сидит на полу в центре круговой железной дороги. Тоби оседлал в углу лошадку-качалку.
– Ты ее навещал? Ты за все это время хоть раз ее навестил?
Лайонел встает и отходит от чугунных вагончиков. Крепко хватает меня за локоть и то ли толкает, то ли тащит из комнаты.
– Не при ребенке.
– Ты ее навещал?
– Она не хотела меня видеть.
Я задеваю раму плечом, мамин портрет кренится и дальним уголком ударяется о комод.
– Тете больно.
Тоби притиснулся к двери, крепко сжав в пальцах мягкого игрушечного зайца. Лайонел поворачивается к нему,
