Колетт не только активно сотрудничает с организованным Сувариным журналом «Социальная критика», объединившим на несколько лет инакомыслящих от коммунизма и сюрреализма, но и щедро финансирует его издание. На станицах этого журнала появляются ее первые политические тексты, посвященные актуальным событиям в России, Испании и Франции. Она подписывается именем «Араке», выбрав название этой закавказской реки за вошедшую в легенду непокорность: Араке будто бы не терпит на себе мостов. Колетт на несколько лет становится ближайшей сотрудницей и любовницей Бориса Суварина, разделяя его жизнь и политические устремления.
Судя по некоторым мемуарных свидетельствам, именно в кругу сотрудников «Социальной критики» Колетт впервые столкнулась с Жоржем Батаем, который напечатал в журнале Суварина целый ряд принципиальных философско–политических текстов[11]. Нет никакого сомнения в том, что она была посвящена в некоторые особенности существования этою писателя, сопрягавшего теорию и практику эротизма в собственном творческом опыте. Батай–любовник, который любит многих женщин и многими любим, который не упускает случая наведаться в бордель или иное злачное место, неотделим от Батая–книжника, эрудита и кладезя премудрости, поражающего посетителей Национальной библиотеки неисчерпаемостью своих познаний, от Батая–писателя, сочинения которого исполнены далеко не книжного эротизма и Батая–политика, который пытается достучаться до современников, предупреждая их о неминуемом наступления того «зла», которое отвергалось, вытеснялось и проклиналось прекраснодушным гуманизмом и умеренным либерализмом, этим «мифом демократии», ослеплявшим и оскоплявшим Европу. Нет никакого сомнения и в том, что Суварин, совершенно чуждый экзистенциальным, литературным и политическим крайностям Батая, мог какое‑то время предостерегать Колетт от слишком тесного общения с тем, кто оставался для него, как он сам признавался спустя многие годы, «помешанным»: «Я знал, что Батай помешан на сексе, но меня это не касалось. Я сознавал, что такого рода наклонности могли повлечь за собой нежелательные последствия в плане «химии интеллекта» и просто морали, пусть даже и условной, но я ничего не мог с этим поделать. Кроме того, мне приходилось заниматься вполне серьезными вещами и потому, по большому счету, не было дела до развратных наваждений и садо–мазохистских измышлений Батая, навязчивые отголоски которых докатывались до меня время от времени»[12]. Несмотря на все предостережения, исходившие не только от Суварина, но и от Симоны Вейль, которая также сотрудничала с «Социальной критикой» и сблизилась в это время с Колетт, молодая женщина кинулась к этой новой возможности потерять себя «в другом». Слишком многое предопределило их сближение: печать смерти и предельное безрассудство, постоянное сознание своей болезни и склонность ко всякого рода эксцессам, неприятие окружающего мира и стремление во что бы то ни стало выйти за его границы, обостренная чувственность и необыкновенная способность выходить из себя.
Сцены расставания с Сувариным, сохраненные мемуаристами и биографами, как будто списаны со страниц романов Достоевского. Одна из очевидиц вспоминает, что когда Суварин[13] узнал, что Колетт оставила его ради Батая, то договорился о встрече с ним: «Я находилась в соседней комнате. Это было как в романе Достоевского… Борис объяснял ему, как надо себя с ней вести, как следует ухаживать за ней во время болезни…»[14]. О своей жизни с Колетт Батай попытался рассказать в эссе «Жизнь Лауры», однако этот текст остался незавершенным; гораздо более значительными в этом отношении являются черновые записи к «Виновному» («Могила Лауры»), которые, правда, по большей части не вошли в окончательную редакцию книги, но тем не менее заключают в себе тяжкое свидетельство о том душевном настрое, что владел Батаем в последние дни жизни Лауры и в мгновения ее смерти. Этот опыт стал для него важнейшим мерилом подлинности собственного существования. Не менее тягостные воспоминания о смерти Лауры и поведении Батая в последние дни ее жизни оставил Марсель Морэ, один из самых ярких сподвижников Батая из кругов неортодоксальной католической интеллигенции. Все эти тексты включены в нашу книгу и дополняют экзистенциальными мотивами дошедшие до нас «сочинения» Лауры, одного из самых поразительных писателей французской литературы XX века.
Марсель Морэ
ЖОРЖ БАТАЙ И СМЕРТЬ ЛАУРЫ
Нас познакомил Мишель Лейрис году в 1935. В ту пору я был ревностным католиком; но мое христианство, напитавшееся с отрочества книгами Леона Блуа, имело, если так можно выразиться, характер «абсолютного» католичества, придававшего куда большее значение «сакральному», нежели «морали»; и, несмотря на то, что Батай, который, если не ошибаюсь, крестился по своей воле в восемнадцать лет, уже многие годы яростно выступал против Церкви, мой католицизм в духе Леона Блуа был ему, судя по всему, симпатичен. В наших разгоюрах он никогда не позволял себе нападать на мою религиозную жизнь. В общем и целом нас связывали добрые приятельские отношения, когда случилось, что одно драматичное событие, произошедшее осенью 1938 г., вскоре после Мюнхенского соглашения, крепко стянуло узы нашей дружбы.
Еще до того, как я узнал Батая, я был знаком с женщиной, которая поселилась с ним позднее в Сен–Жермен–ан–Лэ. Я познакомился с ней в ту пору, когда она вместе с другими девушками и молодыми людьми — нас было около двадцати человек — входила в довольно закрытую католическую группу, которой руководил один священник Но по юле обстоятельств она вдруг порвала не только с аббатом, но и вообще с христианством (когда это случилось, я не помню); после этого я потерял ее из виду. Добавлю, что одновременно она отдалилась от матери и старшей сестры, истых католичек Мать однажды сказала ей: «У тебя каменное сердце». «Нет, — ответила она, — мраморное».
Как‑то днем — году в 1935 или 36 — она уже знала Батая, но не была с ним близка — мы с Мишелем Лейрисом сидели на террасе кафе «Дё маго». Она сидела за соседним столиком. Мишель захотел нас познакомить. «Не стоит, заметила она, Морэ я уже давно знаю». Тем не менее, она была смущена: она объяснила, что с учетом своей нынешней резко антирелигиозной позиции, она поклялась себе не встречаться с бывшими друзьями по Католической группе — и вот я перед ней. Смущение усиливалось тем, что очень быстро выяснилось, что у нас много общих знакомых и нам предстоит довольно часто встречаться. Что и произошло. Несмотря на мои опасения, она быстро свыклась с моим присутствием. Нам случалось и разговаривать, даже и наедине. Я стал ее конфидентом.
Она уже какое‑то время прожила с Батаем, когда осенью 1938 г. вдруг тяжело заболела. Я ее часто навещал. Однажды она попросила меня принести номер «Нового французского обозрения», где был напечатан перевод «Бракосочетания
