и дотронулся до его плеча. — Я же просил тебя никуда не уходить без меня.
В его голосе слышались и гнев, и радость, и печаль, и безграничное отчаяние. А Кисю безразлично, как всегда, взглянул на него, будто встретил у ворот случайного прохожего. Старик от волнения не мог говорить.
— Замёрз, небось? Ну, пошли быстрее домой, — сказал он наконец и, взяв Кисю за руку, повёл за собой. По дороге Гэн приговаривал: — Меня долго не было, вот тебе и стало, наверное, невмоготу одному. Я тебе в шкафчике ужин оставил… — Но Кисю в ответ не произнёс ни слова, и старик горько вздохнул.
Придя домой, Гэн жарко растопил очаг, усадил Кисю у огня, достал из шкафа ужин и принялся кормить его. Сам он к еде не притронулся. Кисю под уговоры старика съел всё, что было. Гэн сидел рядом и то глядел на Кисю, то закрывал глаза и вздыхал.
— Когда кончишь кушать, погрейся у огонька. Ну, как, вкусно?
Кисю поднял на старика сонные глаза и слегка кивнул. Гэн, заметив, что его клонит ко сну, ласково сказал: «Ну, если хочешь спать, то ложись», сам постелил ему постель и накрыл его одеялом. Когда Кисю заснул, он подсел к очагу, закрыл глаза и долго не двигался. Огонь угасал, хвороста больше не было. На лице Гэна, на котором морской ветер за пятьдесят лет вырезал морщины, заиграли красные блики угасающего пламени. На щеке что-то блеснуло. А ветер завывал на крыше и стонал в ветках сосны у ворот.
На следующее утро, поднявшись чуть свет, он накормил Кисю, а сам есть не стал, только выпил немного воды, так как болела голова и в горле пересохло.
— У меня, кажется, жар, — сказал он и поднёс руку Кисю к своему лбу. — Простыл, наверное.
В конце концов он опять лёг. Редко случалось Гэну проводить день в постели.
— До завтра всё пройдёт. А ты иди сюда, поболтай со мной. — Он с усилием улыбнулся, посадил Кисю у изголовья и, тяжело дыша, принялся рассказывать разные истории. Он обращался с Кисю, как с семилетним ребёнком, рассказал, например, про страшную рыбу акулу. А потом, глядя ему в лицо, спросил:
— Ты не тоскуешь по матери? — и так как Кисю, по-видимому, не понял, продолжал: — Ты теперь всё время живи со мной. Считай меня своим отцом.
Он перевёл дух.
— А послезавтра вечером пойдём вместе в театр. Говорят, показывают пьесу «Авано Дзюробэй». Ты тогда поймёшь, что такое родительская любовь. Когда будешь смотреть, помни, что у тебя есть отец, этот отец — я.
Гэн передал ему содержание спектакля, который когда-то видел, и даже слабым голосом напел песню паломников. Убеждая мальчика не расстраиваться в театре, сам прослезился. Кисю слушал с непонимающим видом.
— Так, со слов, конечно, трудно представить, но вот увидишь сам и обязательно растрогаешься.
Тяжело дыша, он замолчал.
Утомлённый разговором, Гэн задремал, а когда проснулся, Кисю у изголовья не было. Он стал звать: «Кисю! Сынок!»
Вдруг он увидел перед собой женщину — нищенку с красным, словно после бега, лицом. «Кисю — мой сын», — сказала она, и вместо неё появилась молоденькая девушка. Да ведь это же Юри! А где Коскэ? Пока я спал, он куда-то убежал. Пойдём, пойдём, поищем его вместе! «Смотри, вон Коскэ! — закричал он. — Он вытащил из мусорной кучи огрызок редьки!» Но тут позади появилась его мать, которая сказала, что это её ребёнок. Она указала пальцем: «Посмотри на сцену!» А на сцене стоит свеча, и свет её падает прямо в лицо. Странно, почему у матери глаза красны от слёз? Я поел сладостей, положил свою маленькую головку к матери на колени и уснул. Потом она разбудила меня.
Видение исчезло. Гэн поднял голову.
— Сынок, какой я страшный сон видел! — Он обернулся. Кисю у изголовья не было.
Сынок! — позвал он ещё раз осипшим голосом. Ни звука. Только ветер завывал в окне. Сон это или явь? Старик откинул одеяло и быстро встал на ноги. — Кисю! Сынок! — но в глазах у него потемнело, и он упал на постель. Гэн почувствовал, что летит куда-то вниз, на дно океана, и волны с остервенением бьют его по голове, словно хотят разбить её.
Целый день Гэн пролежал в постели. Он ничего не ел, даже не высовывался из-под одеяла. Ветер, дувший с самого утра, крепчал, волны с рёвом обрушивались на прибрежные камни. В этот день никто с побережья не поехал в город, и ни один городской житель не захотел проехаться на остров. А ночью разыгралась буря. Казалось, взбесившиеся волны старались разрушить причал.
Ранним утром, когда небо на востоке посветлело, люди, натянув дождевые плащи и прихватив с собой фонари, начали собираться у причала. Там всё было благополучно. Ветер стих, но волны были ещё высоки. Они с грохотом обрушивались на берег и разбивались о него, рассыпаясь на тысячи брызг. Осматривая повреждения, причинённые бурей, люди заметили полуразбитую лодку, которую бросало о скалы.
— Чья это лодка? — спросил один из них, хозяин оптовой лавки.
— Дядюшки Гэна. Конечно, это его лодка, — ответил какой-то парень. Остальные молча переглянулись.
— Надо бы сбегать, предупредить его.
— Я сбегаю, — вызвался парень, поставил фонарь на землю и побежал.
Шагах в десяти от дома он заметил, что на сосне, у самой дороги, висит что-то. Набравшись смелости, он подошёл поближе и увидел труп дядюшки Гэна.
К востоку от порта Кацура, недалеко от берега, в горах есть небольшое кладбище. Здесь покоятся жена Гэна Юри и его единственный сын Коскэ. Появилась возле них ещё одна могильная дощечка с надписью: «Икэда Гэнтаро». Все трое лежат рядом, Коскэ посредине. А в непогожие зимние вечера молодой учитель, вернувшийся в столицу, с грустью думает о том, что где-то на морском берегу одиноко живёт старик Гэн и горько плачет, вспоминая жену и сына.
Кисю остался таким же Кисю. Городские жители по-прежнему смотрят на него как на какую-то вещь — принадлежность Саэки. Он всё так же бродит по ночам по старому городу, словно призрак, вышедший из могилы. А когда кто-то сообщил ему, что дядюшка Гэн повесился, он лишь бессмысленно уставился в лицо говорившему.
1897
РАВНИНА МУСАСИ
I
В географическом справочнике, вышедшем в годы Бунсэй[4], я прочёл: «Теперь равнина Мусаси[5] в своём первоначальном виде
