остановилось, за исключением особо мясистых задов, которые пока еще продолжали колыхаться.
— Стойте, евреи! — снова прокричал я. — Вы обмануты! Никакой я не еврей, а чистокровный гой по зачатию и по рождению! А значит, хупа — не хупа, а свадьба — не свадьба! Все отменяется, слышите?! Все! Отменяется!
— Да он пьян, — сказал кто-то. — Что вы его слушаете?
Я и в самом деле хлебнул лишнего и держался не очень твердо. Где-то в углу вспыхнул издевательский смех, и секунду спустя надо мной уже потешался весь зал. Отсмеявшись, гости вернулись к своему пакостному фокстроту, стаканам и поглощению пищи.
— Меня зовут Митрофан! — выкрикнул я, не слышный даже ближнему соседу. — Хупа — не хупа…
Но никто не обращал внимания на мои слова, даже тогда, когда, поскользнувшись, я с размаху шлепнулся спиной на свадебный стол. Подумаешь — еще один пьяный: вон их, полная комната! От нечего делать я сполз со стола и сразу попал в круговорот танцующих. Кто-то сунул мне в руку стакан, я выпил и с тех пор мало что соображал. Помню, какие-то толстые тетки по очереди жаловали меня своими пышными прелестями — это происходило где-то в коридорах, в мерзости и грязи. Даже темнота стыдливо отворачивалась от меня; сверху шумно дышали слюнявые толстухи, и сухая, острая тоска медленно сверлила мое несчастное сердце.
Вам не верится, дорогие читатели? Мне бы тоже очень хотелось, чтобы всего этого не было, но это было. Было.
Когда рассвело, я вышел на улицу вместе с Соломоном — одним из парней, приведших меня сюда. Осеннее утро хешвана встретило нас скучным зевком; облака висели так низко, что, казалось, задевали за землю. Мимо торопливо шли на рынок евреи с кошелками и корзинами. Соломон с презрением оглядел прохожих и молвил:
— У, жидовские морды! Вечор никого не попадалось, а нонеча ты только глянь: деваться от них некуда!
Он сплюнул, дабы еще больше подчеркнуть глубину своего отвращения, но уставшие от хмеля ноги не вынесли размаха движения, и Соломон, покачнувшись, шлепнулся в топкую грязь. Я смотрел на его несчастное лицо, слушал его ругань, а сверху, продавливая ватный покров облаков, на город Бердичев опускалась тоска. Она стекала с крыш, затопляла улицы, смешивалась с жидким глиноземом и висла на ветвях деревьев. А где-то снаружи тянулись во все стороны света линии горизонтов, и никому ни в одной из этих сторон не было дела до маленького, барахтающегося в грязи человека.
1927
В лесах Пашутовки
1
Дорогие читатели — в нашей стране и за ее пределами! Я уверен, что найдется среди вас некоторое количество отважных душ, которые не ведают страха. Вот их-то я и приглашаю отправиться со мной в густые пашутовские леса.
Ох уж эти леса в окрестностях Пашутовки! Сказочная голубая корона, улыбка красавицы! В самом-то местечке мало чего интересного: покосившиеся домишки, грязь и мусор, неряшливые псы и евреи с еврейками. Зато в лесах… В лесах небо звенит голубыми заплатами в верхушках сосен, тени спят под деревьями, а птичий щебет брызжет отовсюду, как капли драгоценных духов. Вечный праздник поселился и живет в лесах Пашутовки.
Летом собирается здесь настоящий интернационал: евреи из Пашутовки, евреи из Судилкова, евреи из Хролина, евреи с Филинки, и есть даже такие, которые приезжают из далекой Одессы!
И вот, самые бесстрашные из моих читателей, крадемся мы под покровом ночи в мертвой тени пашутовских лесов… Струйки лесного воздуха омывают наши разгоряченные лица, стаи звезд прокладывают нам путь в просветах между деревьями, тут и там падает на спящую землю еловая шишка. Где-то позади остались освещенные оконца, чьи-то восклицания, чей-то смех, чьи-то томительные песни, звучащие на верандах летних дач…
Позвольте же мне взмахнуть волшебной палочкой — она тоже отсюда, из пашутинского леса, — и вот мы уже здесь, на укромных полянах, бок о бок со стройными стволами деревьев, на ковре прелой прошлогодней листвы, меж курчавых кустов, среди тонких стеблей и мягких лесных трав. Прохладный ночной ветерок радует наши отважные души — радует и звенит памятью былых дней, как кузнечик среди колосьев месяца сивана.
Ну а тех читателей, которые по робости не примкнули к нашему отряду, я попрошу дать волю воображению. Их удивленным глазам предстанут драмы, трагедии и комедии — целая симфония всевозможных страданий и душевных передряг. Тут вам и история Пинхаса-Петра Бука, самоотверженного борца за счастье трудящихся, и рассказ о Фанечке Кац, дочери нэпмана Яакова-Йешаяѓу, и повесть о Переце Марголисе, члене профсоюза работников просвещения, и даже несколько слов о простой шиксе[8] по имени Дашка.
2
Если бы мне удалось задать вопрос всем без исключения девушкам со вкусом: что вы, милые девушки, думаете о парне по имени Пинхас (он же Петя) Бук? Способен ли упомянутый Пинхас-Петя пленить вашу душу? Сможет ли он сплести вокруг вас сеть любовных надежд, зажечь мечтой сердце на ночном девичьем ложе, вызвать смущенную улыбку на ваших устах?
Если бы представилась мне такая возможность, то все без исключения девушки дружным хором ответили бы мне: да! Конечно, да! Несомненно, товарищ Бук обладает вышеперечисленными качествами надежного соратника и верного друга!
И вот представьте себе такую картину: лес разбросал по земле свои обманчивые тени, глубокая дремота затаилась в усыпанной хвойными иглами пыли, и девушка Фанечка Кац беспечно раскачивается на веревочных качелях, закрепленных между стволами двух близко стоящих сосен. Фанечка раскачивается, а рядом лежит в траве выпавшая из ее рук книжка, и любопытные полевые цветы заглядывают на испещренные черными значками страницы. А мимо всего этого великолепия совершенно случайно проходит товарищ Пинхас Бук. Он наклоняется, поднимает книжку и произносит глубоким мягким голосом:
— Пожалуйста, уважаемый товарищ, ваша книга…
Фанечка улыбается в знак товарищеской благодарности, и эта улыбка вонзается прямиком в Петино сердце, зажигая там некий огонек, упрямый и негасимый, как язычок пламени в субботнем светильнике. Петя переводит взгляд на обложку: там нарисован джентльмен в вязаных штанах, а
