ауле родился. И в ауле хочу умереть, детка“, — грустно ответил дедушка. Хотя дедушка и не велел, чтобы при нем говорили о дяде Дурды, сам он все время помнил о нем.
„Но он тебя хочет забрать к себе“, — неуверенно возражала мама.
„Разве я вещь, брошенная в старом доме, чтобы меня забирать?“ — сердился дедушка, и они замолкали. Каждый день, когда мимо проходил почтальон, дедушка с надеждой смотрел на него. Когда они остаются вдвоем с мамой, то ведут какие-то непонятные разговоры. Они не называют имени, а все равно понятно. Я ведь знаю, что они говорят о дяде и его жене-докторше. Мама говорит: „Она получила городское воспитание, разве же она уживется тут у нас, в ауле?“ А дедушка возражает ей: „Ах, дочка, сколько городских девушек прекрасно привыкают к селу“.
Так дедушка и остался жить у нас. Он старенький, но просыпается раньше всех в доме и ни минуты не сидит на месте без дела. Целыми днями на ногах. Вот и сегодня он уже успел столько дел переделать, поднял меня, чтобы вместе со мною попить чаю:
— Сынок, а серая крольчиха и сегодня не показалась!
Мне захотелось ответить: „Да пропади она пропадом — эта серая крольчиха! Даже думать о ней не хочу!“ Я и без дедушки знаю, что ее не найти. Я молча встал, кое-как умылся и сел пить с дедушкой чай. Хотя мне вовсе не хотелось думать о серой крольчихе, мысли о ней, как назло, лезли в голову.
С большой вязанкой плюща за спиной появилась мама. Она остановилась возле топчана, на котором мы с дедушкой сидели, и громко сказала:
— О, аллах, наверное, солнце сегодня с другой стороны взойдет!
Я понял: это она удивляется, что я не сплю, как обычно, хотя еще раннее утро. Но сделал вид, что не нахожу в этом ничего особенного. Ведь я не маленький ребенок. И дедушка понял меня.
— Да ты на ухе слона заснула, Халлы! — улыбаясь, сказал дедушка смешную поговорку. — Базарджан не только давно встал. Он помог мне во всех делах…
И он стал перечислять все, что сделал с самого утра. И хвалил меня, будто бы я в самом деле помогал ему. Конечно, плохо, когда тебя ругают, но когда расхваливают, тоже нехорошо. И особенно неприятно чувствуешь себя, когда тебя хвалят ни за что, приписывая тебе те заслуги, которых у тебя нет. Я почувствовал, как краска заливает мое лицо. Мама, возможно, и не поверила словам дедушки, но сделала вид, что поверила.
— Правильно, сынок, всегда так помогай, ты уже большой мальчик.
Потом она сбросила со спины связку трав, вымыла руки, присела возле нас и тоже налила себе чаю.
— Когда эти проклятые комары утихнут, папа? И в траве они гудят, и в шалаше их полно. Что-то я не помню, чтобы в другие годы тоже было так много комаров.
Дедушка неторопливо отпил чаю.
— Ай, пусть не утихают, пусть делают, что хотят. Старые люди говорили: „Если враг мой комар, то оружие — дым“, не так ли?
И он подмигнул мне. Он всегда так делал, когда у него бывало хорошее настроение. Дедушка шутил, но мама говорила серьезно:
— Ты ночью хорошо спал?
Дедушка снова ответил в прежнем тоне:
— Стоит ли обращать внимание на комариный писк? Ох и крепко же я спал…
Дедушка шутил. По ночам он плохо спит, очень много времени проводит возле нашей верблюдицы, и мама это знает. Оказывается, нет животных более нетерпеливых к укусам комаров, чем верблюды. Вроде бы такое ничтожество этот комар, но стоит верблюду заслышать его писк, как он теряет покой. То и дело стукает себя толстыми подошвами по животу. А назавтра бедняга от укусов комаров весь в волдырях. Дедушка не ленился, все эти ранки смазывал черной мазью.
— Но ведь у верблюда такая толстая шкура, и как только комарам удается воткнуть в нее свое жало? — удивляюсь я.
А дедушка отвечает:
— Эх, сынок, и не скажи! Комар пищит: „Я бы и в горб верблюда мог жало вонзить, да только мне щекотно!“ У каждого животного свой враг, и каждое по-своему обороняется от него. Что делает наш ишак, когда его кусают комары? — спросил меня дедушка. Я никогда не обращал на это внимания, но теперь подумал и сказал:
— Чешется.
Дедушка улыбнулся и кивнул головой. А потом опять спросил:
— А если ишака кусает слепень?
Тут уж я знал, что ответить! Почувствовав укус слепня, ишак прямо-таки бесится от страха. Сколько раз бывало: едешь в полдень на водопой. Ишак идет спокойно и весело и вдруг ткнется носом в землю и начинает тереться об нее. А ты, если зазеваешься и вовремя не соскочишь с ишака сам, то полетишь кубарем. И все из-за какого-то несчастного слепня.
— А когда корову или теленка кусает овод, то они ведут себя совсем по-другому: носятся из стороны в сторону, размахивают хвостом, отбиваясь от назойливых насекомых, — продолжал дедушка. — А верблюды очень боятся комаров. Наша верблюдица сейчас особенно беспокойна, она ждет потомства.
Июльская жара с каждым днем усиливалась. Мы еще и утреннего чая не выпили, а солнце уже палило изо всех сил. Мама, убирая посуду, наказывала мне:
— Сынок, ты не снимай с головы тюбетейку. А вообще-то даже лучше было бы, если бы надел на голову что-нибудь меховое.
Конечно, не так уж трудно надеть тюбетейку, но я привык ходить босиком и с непокрытой головой.
— Зачем мне тюбетейка, мама, когда и без этого жарко, — возразил я.
Мама посмотрела мне в глаза. Это было признаком того, что она недовольна.
— Словом, что угодно, лишь бы не согласиться с матерью! Разве дедушка когда-нибудь снимает папаху?!
Я взглянул на дедушкину папаху только потому, что мама сказала посмотреть, а так я и без нее знал: дедушка никогда не расставался со своей коричневой папахой, которая немного великовата ему. А на плечах носил ватную телогрейку. И папаху и телогрейку снимал, только когда ложился спать, а так не расставался с ними ни летом, ни зимой. Он считал, что летом папаха и телогрейка спасают его от солнечных лучей. А зимой от холода.
Мама боится, что я получу солнечный удар. Конечно, это просто так говорится — удар. Разве солнце может ударить? Мама говорит, что может. Я и сам знаю, что такое солнечный удар. Хотя со мной ничего такого не случалось, но я видел тех, с кем это бывало. Голос становится хриплым, вроде как простуженным. А если более сильный удар, то из носа
