нужно было сначала провести один раз мимо Венеры и потом дважды – мимо Земли: тогда гравитация двух планет создавала необходимую центробежную силу. Вся эта эпопея продолжалась четырнадцать лет, и уже в самом конце миссии, в 2003 году, когда у зонда «Галилео» заканчивалось топливо, НАСА решило использовать остатки собственной энергии зонда, чтобы увести его с орбиты спутника Юпитера. В процессе схода зонда с орбиты планировалось измерить силу притяжения гигантской планеты. Чтобы не занести микроорганизмы с Земли на спутник Юпитера Европу, покрытую толстым слоем льда, под которым ученые не исключают наличие жидкого океана, а в нем – и микробной жизни, зонд «Галилео» решено было бросить в атмосферу Юпитера, в газах которой он превратится в сверхгорячую плазму. Перед гибелью зонда почти все ученые и инженеры, принимавшие участие в работе над проектом, собрались в Центре управления полетами в Пасадене, штат Калифорния. Я знал об этом мероприятии. И непременно хотел туда попасть, догадываясь наперед, что многие станут праздновать с шампанским в руках, а другие будут в глубокой печали. Но разрешения присутствовать мне не дали, и я тогда просто перелез через забор из рабицы, огораживавший территорию, но охранников на входе в Центр управления уже не преодолел. Один физик, которому я до сих пор благодарен, каким-то образом узнал меня, когда меня уже схватили, и позвонил в штаб-квартиру НАСА в Вашингтоне. Там, по чистой случайности, шло совещание высшего руководства, и к телефону был вызван глава агентства, поскольку я пообещал уложиться в шестьдесят секунд со своим сообщением. Мне повезло. Он видел некоторые из моих фильмов и распорядился: «Впустите этого сумасшедшего вместе с камерой». Сейчас для меня самое памятное в той встрече – момент, когда почти все участники зарыдали, как только внезапно было объявлено, что именно в эту минуту произошла гибель «Галилео». Однако сигнал от зонда еще оставался устойчивым, и, как и было рассчитано, данные с него продолжали поступать в течение пятидесяти двух минут. Все это время сигналы от уже сгоревшего и расплавившегося зонда были в пути, пока не достигли Земли.
Это подтолкнуло меня к дальнейшим исследованиям. В одном архиве я нашел замечательную съемку на 16-миллиметровую кинопленку, сделанную астронавтами во время работы на шаттле. Думаю, это единственная пленка, отснятая в таком формате, причем катушки все еще были запечатаны в пластиковый пакет из копировальной лаборатории – материал был нетронутый. Конечно, во время запуска шаттла с зондом в 1989 году видеосъемка велась, да и до этого, наверное, были съемки в космосе на 8-миллиметровую пленку, но именно в той команде был космонавт, который интересовался кино и обладал определенным талантом. Бóльшая часть материала отснята им, хотя снимали и другие члены экипажа. Я специально упоминаю о нем, потому что ему удалось снять кадры исключительной красоты, которые глубоко меня взволновали. Он был летчиком-испытателем на всех типах самолетов ВВС США, а также служил капитаном атомной подводной лодки.
Я быстро понял, что эта съемка вместе с кадрами, снятыми подо льдом в Антарктике, составит основу моего научно-фантастического фильма «Далекая синяя высь» (2005). Более того, эти кадры словно бы сами складывались в историю, выраставшую из внутренней динамики отснятого. Участниками этой истории должны были стать космонавты из экипажа шаттла – теперь они были на шестнадцать лет старше, но, по моему сценарию, двигались по вселенной с такой скоростью, что на Земле за это время прошло 820 лет. Время искривилось. И они вернулись на обезлюдевшую планету.
Потребовалось несколько месяцев, чтобы собрать их всех на встречу в Космическом центре имени Линдона Джонсона, что в Хьюстоне. Меня ввели в помещение, где полукругом были расставлены стулья, на которых сидели космонавты, теперь уже постаревшие. Я знал, что все они – высококвалифицированные ученые: первая женщина – биохимик, вторая – врач, один из мужчин в числе самых выдающихся физиков плазмы в Штатах – действительно первоклассные профи. Я поздоровался, и сердце у меня ушло в пятки. Как убедить этих людей поучаствовать в чистой выдумке, сыграть в причудливом научно-фантастическом фильме? Я коротко рассказал им, откуда я родом, о баварских горах и в то же время изучал их лица. У одного из них, пилота Майкла Маккалли, были ясные, мужественные черты лица, как у героев ковбойских фильмов. Я сказал им, что я не какой-то тип из киноиндустрии, а простой парень, которому в послевоенном детстве пришлось научиться доить коров. Сейчас я с запоздалым ужасом понимаю, как близок я был к провалу, но тогда я сказал еще, что, работая с актерами, с их лицами, я научился видеть дремлющие таланты, которыми люди обладают. Например, мне обычно удается узнать человека, который умеет доить коров. Я повернулся к Маккалли и сказал: «Сэр, я уверен, что вы умеете доить коров». Он одобрительно гаркнул, хлопнул себя по ляжкам и стал делать доящие движения кулаками. Да, Маккалли, выросший на ферме в Теннесси, и в самом деле это умел! Не могу и вообразить, в какую бездну стыда я провалился бы, если бы не угадал. Однако недоверие удалось преодолеть, и все космонавты, мелькавшие на той 16-миллиметровой пленке, сыграли в моем фильме самих себя на 820 лет старше…
В Захранге мы, дети, научились ловить форель голыми руками. При появлении людей форель прячется под камни или нависающие края берега, поросшие травой, и там замирает. Если вы осторожно нащупаете рыбу двумя руками одновременно, а затем резко схватите, вам действительно удастся ее поймать. Часто, чувствуя голод, мы ловили одну-две рыбы утром по пути в школу вдоль Принбаха, засовывали их на время уроков в неглубокую закопанную в землю емкость и на обратном пути забирали с собой. Потом мама жарила их на сковороде. Помню, как они, только что обезглавленные, извивались во время жарки. Некоторые продолжали прыгать и на сковороде – я вижу это ясно, как сейчас. Наша жизнь в основном проходила на свежем воздухе, мама каждый день без лишних слов выставляла нас на улицу по меньшей мере на четыре часа, даже в самую холодную зиму. Когда темнело, мы уже мерзли в мокрой одежде перед дверью, с головы до ног в снегу. Ровно в пять дверь открывалась, и мама без церемоний веником сметала с нас снег, прежде чем пустить в дом. Она считала, что детям полезно бывать на улице, и мы прекрасно проводили время – еще и потому, что в деревне тогда почти ни у кого не было отцов, как и у нас самих, и везде царила анархия в лучшем смысле слова. И сам я был несказанно рад, что у нас
