распознавать желание в глазах, дыхании, жестах, и играть ответную реакцию до получения результата. Уметь удовлетворить любыми способами. Когда я смотрела на Владимира….когда вспоминала его синие глаза, идеально красивое лицо, четкие скулы, чувственный рот в слегка презрительной усмешке, я видела в себе признаки этого самого желания, дикой жажды на грани с одержимостью, и понимала, насколько я ненормальная, если могу ХОТЕТЬ недостижимое, недоступное никогда для жалкого убогого, с номером вместо имени. Он не то, что не прикоснется ко мне, он даже не посмотрит в мою сторону, а если и посмотрит, то это убьет меня на месте…мне так казалось. И самое дикое — я могла бы умереть за взгляд, подаренный лично мне.
Захотелось разбить зеркало, зачем мне видеть свое отражение, если там тоже ничто. Мне исполнится восемнадцать и, если буду избрана я получу первое задание. Возможно, я больше никогда не увижу генерала.
Глава 4
Я отдала ТР17 свой ужин, шоколадный пудинг, чтобы поменяться местами в шеренге и стоять с краю. В прошлом году я сделала то же самое с АЛ23. И сейчас стояла с ровной спиной, вздернув подбородок, в ожидании, когда откроются ворота сектора и все повернут головы, чтобы встретить военных.
Мне казалось, что я ослепну. Но я готова была лишиться зрения. Возможно, даже на солнце не так больно смотреть, как на него. Солнце и на десятую долю не так красиво, но также убийственно и опасно, если приблизиться слишком близко — можно сгореть, и я горела. Я пылала, как факел, как мотылек, который уже приблизился к огню настолько, что крылышки занялись пламенем. Каждый тяжелый шаг массивных сапог заставляет вздрагивать от нетерпения и в тот же момент отчаянно желать остановить время. Я падала, падала, падала. Вверх. В космос. В безграничную, бесконечную глубину. Мое падение напоминало полет на бешеной скорости… вверх… к солнцу… чтобы сгореть дотла. Его лицо… такое отрешенное, равнодушное, словно высечено из мрамора, его взгляд замораживает полным безразличием и в тот же момент невозможно вынести его обжигающую, ледяную силу. Наверное, если он посмотрит мне в глаза, мое сердце остановится. Никогда не встречала такого цвета…напоминавшего моё любимое небо. Настолько синее, что чистота оттенка ослепляла. Только в его небе не было свободы, я видела там плен, бесконечное добровольное рабство. Словно ледяные наручники сковывали меня, впаивали в это небо невидимыми скобами, крюками, продырявливая мою плоть и намертво скрепляя с ним. А я не сопротивлялась.
В горле невыносимо пересохло, а сердце билось, как бешеное в груди. Я вижу его всего лишь третий раз… а внутри такое чувство, что всю эту никчемную жизнь я ждала именно этого момента. Да, я понимала, что генерал руководит всем этим жутким механизмом, что им прописаны законы для нас, что это по его приказу тех, кто не прошел отбор, вышвыривают, как собак за пределы сектора, он и есть то самое Зло, которое владеет всеми нами безраздельно. Тот, кто несет ответственность за высохшие кости на пустыре, за то, что нас пытают в жутком корпусе без окон и все равно я не могла ничего поделать с собой. Эмоции жили отдельно от сознания.
Владимир поравнялся со мной, и я на мгновение закрыла глаза, в изнеможении, снова впитывая этот сумасшедший запах, стараясь запомнить, чтобы смаковать потом в своей комнате. Пола его плаща задела рукав моего платья, и я судорожно сглотнула, провожая его взглядом. Такого высокого, на полторы головы выше меня самой, мощного, огромного, излучающего первобытную силу на расстоянии. Превосходство и неограниченную, порабощающую власть. Ветер развевал его черные волосы, и я тронула непроизвольно свои… Если коснуться… хотя бы раз… сжала пальцы в кулак до хруста.
— Прекрати, — я вздрогнула и увидела, как девчонка с первой шеренги обернулась ко мне, — не смотри так… не смотри…!
Отвернулась, завидев надзирателя, сканирующего ряды. Я смотрела ей в спину — ДР24. Достигшая четвертого уровня. Почему она мне это сказала?
Снова обернулась и пристально посмотрела мне в глаза, я опустила взгляд.
Филин называл имена тех, кто будет отобран, а я пыталась рассмотреть генерала за их спинами. Он стоял рядом с Филиппом, широко расставив длинные ноги в высоких сапогах, сложив руки, затянутые в перчатки, на груди. В военном мундире, фуражке. И для меня не было никого красивее его…никого мужественнее.
Владимир смотрел на всех нас и в то же время сквозь нас. Я еще ни разу не слышала его. Всегда говорил только Филин. Но сегодня впервые заговорил он сам, и этот низкий тембр заставил меня закрыть глаза, чтобы не застонать вслух. Если голосом можно касаться, то именно сейчас мне казалось, что мое сердце и душа взяты в тиски, и пальцы в перчатках сжимают их все сильнее, мешая мне дышать. На безымянном пальце блестела печатка с символами, и я изо всех сил пыталась ее рассмотреть.
Рассмотрела. Не сейчас, а спустя некоторое время, когда отряд покидал пределы сектора, чтобы отправится в закрытый. В тот самый, где пройдет отбор. Владимир прошел мимо меня снова, и я впилась взглядом в его руку, рассматривая красно-желтый метал с гравировкой.
Я узнала эти буквы. Это те самые, которые выбиты на моей одежде вместе с номером.
Я не поняла, что улыбаюсь. Какое совпадение. Пока меня не задела локтем ДР24.
— Идем!
Я сглотнула слюну и засеменила следом за ней. Она шла в сторону жилых корпусов, а потом вдруг резко свернула за здание, а я, словно поняла ее, и пошла следом. Внезапно она прижала меня к стене, буквально впечатала в нее за плечи так, что я ударилась больно затылком.
— Ты что? — зашипела я, глядя ей в глаза.
— Прекрати! Он — Смерть! Он — Зло! Монстр! Чудовище! Прекрати! Он — убица! Он тот, кто пытает нас, он тот, кто уничтожает нас. Он НКВДист! Знаешь кто это?
Ее зеленые глаза сверкали, а у меня по коже расползались мурашки от ощущения, что она видит мои мысли, ковыряется в моей голове.
— Не могу! — прошептала и перехватила ее руку за запястье.
— Тогда молись, чтоб тебя не выбрали. Лучше быть изгоем и сдохнуть, чем принадлежать этому зверю, который вывернет тебя наизнанку, а потом сожрет твою душу, потому что у него нет души. Если есть в этом мире жуткое Зло — то он его начало, он его исток и сердцевина. Понимаешь?
Мое сердце колотилось в горле. Я понимала только одно, что мы говорим о чем-то, о чем говорить
