до пророчества. Как потомок Римских императоров, Испанских королей и Австрийских эрцгерцогов, он заявил, что искоренит ересь, даже если ему придется поставить на карту собственную жизнь, тело и душу26.
Как следствие, по инициативе императора был созван и после многих перипетий завершил работу знаменитый Тридентский собор 1545–1563 годов, буквально спасший Римо-католическую церковь. Карла V поддержал Французский король Франциск I (1515–1547), потребовавший от папы преобразовать курию, уменьшить число кардиналов, уничтожить противозаконные привилегии епископов, ограничить случаи отлучения от Церкви и прекратить симонию27.
Именно императоры Священной Римской империи постановили (кажется, впервые в 1579 г. на заседании Ландтага в Крайны), что неуважение таинств и отказ от участия в католических богослужениях ведут к беспорядку и тем самым подрывают авторитет правителя. Поэтому, соблюдение католических обрядов «есть теперь вопрос не только веры, но верховенства суверена и должного повиновения подданных». Еще резче высказался Венский епископ Мельхиор Клесль: «Отошедшие от истинной веры по природе своей неблагонадежны».
Из городов Тироля и Внутренней Австрии изгоняли протестантских проповедников, а чиновников обязывали пописывать клятву верности Католической церкви. А в 1585 г. эрцгерцог Фердинанд Тирольский (1529–1595), следуя императорской воле, приказал провести ревизию всех религиозных книг в своей провинции и подтвердил, что на благосклонность правителя могут рассчитывать только те, кто верен католическим догматам. И хотя в ответ протестанты организовали несколько крупных восстаний — наиболее известные в 80 — х годах XVI столетия в Нижней Австрии и в 1590 г. в Праге, но переломить тенденцию восстановления католичества они не смогли28.
В аналогичном состоянии оказалась веком позже и Русская церковь накануне Раскола — народ не причащался, не венчался, не молился, всячески избегая вообще церковных таинств. Масштаб уклонения от них был таков, что, по одному справедливому замечанию, именно этим объясняется чрезвычайно широкое распространение в скором времени беспоповских толков и уменьшения таинств даже ниже числа, принятого у лютеран29.
Кто спас Церковь? Церковная бюрократия, могуче расцветшая при патриархах Филарете (1619–1633) и Никоне (1652–1666)? Епископы и монахи? Греки, которые дали нам веру? Нет. Более того, именно их амбициозная позиция на Московском соборе 1666-67 гг. во многом способствовала расширению Раскола, его масштабированию30. Как на Западе Церковь спас император, так в России ее спасал — царь.
Когда разразился Раскол, и почти каждый третий русский христианин покинул «официальную» Церковь, только твердая позиция царей Алексея Михайловича (1645–1676) и Феодора Алексеевича (1676–1682) спасла Московский патриархат от упразднения и внутреннего разложения. Народ желал верить так, как верует царь, и это предрешило вопрос о том, где истинная вера и Церковь. Более того, царь был вынужден решать конфликт не только с вождями Раскола, но и с собственным священноначалием, которое, развращенное Смутой, в отличие от прежних времен активно вмешивалось в дела государства во вред ему и Русской церкви31.
Надо сказать, что при решении вопроса о том, какую партию поддержать, царь не мог не знать тот печальный факт, что совокупная численность старообрядческих общин чрезвычайно велика. О масштабах Раскола приблизительное впечатление дают следующие цифры. При всех попытках старообрядцев скрыть свою принадлежность к соответствующим религиозным организациям, их количество в XVIII и даже в XIX вв. оказывалось весьма и весьма значительным. В частности, по оценкам Министерства внутренних дел, к 1855 г. в Российской империи православных насчитывалось около 50 млн человек, из которых 32 млн являлись великороссами, а старообрядцев — 15 млн человек. Иными словами, по официальным данным, которые справедливо считались заниженными, от 30 до 45 % великороссов являлись старообрядцами. Во всяком случае, к концу XIX столетия численность тех великороссов, кто не принадлежал к Русской церкви, была не менее 20 % населения32.
Заметим при том, что в отличие от многих православных, особенно из дворян, которые в значительной степени лишь номинально причислялись к православным, старообрядцы как раз отличались завидным упорством и осознанностью выбора. Согласимся: в условиях, когда численность обеих партий была приблизительно равна, исключительно позиция царя предопределила ответ на вопрос, какая Церковь — настоящая.
IV
Как известно, лишь в периоды гонений спасительная зависимость Церкви от верховной политической власти становилась ей в тягость. Но именно по той причине, что языческие и атеистические правительства либо не признавали ее в числе легитимных организаций, объявляя Церковь вне закона, либо, категорически не признавая ее божественной природы и относясь к ней как к одному из общественных союзов (вроде «клуба любителей пива»), терпели ее существование, взяв одновременно с тем ее под свой жесткий административный контроль, который, конечно, не искал своей целью благоденствие церковного мира.
Впрочем, нередко перечень негативных для Церкви страниц любят увеличивать в объеме, вспоминая ситуации, когда императорская власть активно поддерживала партии, позднее признанные заблуждающимися относительно тех или иных догматов веры — ариане, несторианцы, монофизиты, монофелиты, иконоборцы. В качестве одного из «мрачных» примеров обычно приводят императора Констанция (337–361), сына св. Константина Великого, не только поддерживавшего умеренных ариан, выславшего в ссылку святителя Афанасия Великого (память 18 января), но и признавшего себя «episcopus episcoporum» («епископ епископов»), а свой закон — высшим каноном.
Однако конкретные обстоятельства времени и места, а также контекст тех далеких событий без труда позволяют снять обвинения с императора. То была эпоха, когда вся Церковь за исключением великих мужей из числа православных и вождей ариан разных толков являла собой подвижный, текучий, неустойчивый элемент. «Партии сближались, разъединялись, опять образовывались новые. Все представляло какой-то бурно стремящийся поток. Взгляды партий на своих друзей и недругов не были устойчивы. Кто считался другом своим для одних в известной партии, тот же считался недругом, волком, у других в той же партии»33.
В этих условиях никакое вероисповедальное сближение становилось невозможным до тех пор, пока вся Церковь не преодолела в себе болезнь арианской ереси. И главное, чего сумел добиться император Констанций в этих условиях, — обеспечить хотя бы внешнее единство Церкви, не допустить формирования параллельных церковных организаций. Он искренне (и справедливо!) полагал, что при хотя бы внешнем единстве Церкви истина сама рано или поздно, но пробьет себе дорогу, и Господь даст епископам сил и разумения для словесного определения важнейшего для всего христианства догмата веры. «Он желал, чтобы все были одно, не рассекались и не разделялись расколами»34.
В то время, когда не только Запад противостоял Востоку, но и в восточных провинциях епископы и Соборы постоянно анафематствовали друг друга, только внешняя сила могла хоть как-то сохранить саму возможность общецерковного общения и обсуждения спорного догматического вопроса. Такой силой мог быть и стала только императорская власть, никаких
