Еще одна новинка в «Красавицах» — телевизор. Хадиджа, на время лишившись кастингов, утешалась, одним глазом следя за реалити-шоу и эстрадными передачами, призванными открыть перед молодыми талантами дорогу к славе. Ингрид уже не пыталась понять, почему людей, мечтающих об известности, становится все больше. Сейчас за спиной у нее передавали новости, но мировые страсти не прерывали их беседу. Подруги с одинаковым увлечением приобщались к рагу из молодого барашка с репой и картофелем. На дворе только начало марта, но на кухне Максим Дюшан решил опередить весенний призыв, доверившись скорее пению неба и цветов, чем календарю.
— Рагу потрясающее, да, Лола?
— Твоя правда. Прямо тает во рту. Молодые репки — просто чудо. Знаешь, что сказал об этом Бодлер?
— Я и не знала, что он писал стихи об овощах.
— «Всякий человек в добром здравии два дня без пищи прожить может, а без поэзии — нет». Нам повезло. В «Красавицах» есть и то и другое. Да выпей ты хоть немного вина.
— Спасибо, я ограничусь водой.
— Ну и зря.
— Если я буду пить, то не смогу по-настоящему заниматься спортом.
— В том-то и беда, что ты слишком много занимаешься спортом.
— Спорт меня успокаивает.
— Здешнее вино стоит отведать: поту меньше, толку больше. И потом, пора сделать выбор. Бенжамен ушел со сцены. Точка. И страница перевернута. Алле-гоп!
— Легко тебе говорить.
— Ну так вернись к нему. Чего ты ждешь?
— Тоже легко сказать.
Лола возвела очи к небу, но, прекрасно справившись с законом тяготения, наполнила свой бокал. Графин опустел уже на три четверти, и Ингрид подумала, что, пожалуй, пришло время передать просьбу Мориса Бонена. В конце концов, кому, как не Лоле, его понять. Она сама переживала тяжелый удар: после долгих лет службы в Сингапуре ее сын, вместо того чтобы вернуться во Францию, только что был переведен в Токио.
— Морис хотел бы, чтобы ты ему подсобила, — прощупала почву Ингрид.
— В чем?
— Выяснить, что за игру затеял этот медбрат.
— Что значит «выяснить»? Нанести удар головой и набить морду? Вы с Морисом принимаете меня за десантника?
— Не упирайся. Я ему уже сказала, что ты согласна.
Лола поднесла бокал к губам и так и застыла. Ингрид отважно продолжала:
— Тебе и карты в руки. Ты из полиции — и в то же время нет. С тобой не поспоришь. Ты годишься этой девочке в бабуш… в матери. А главное — ты приятельница Мориса и имеешь право совать нос в его дела.
— Я с ним едва знакома.
— Лола, ты преувеличиваешь! В «Красавицах» вы вместе преломили хлеб… то есть цыпленка со сморчками. И запили вином, которое ты сама выбрала. Разве это не объединяет?
— Морис скорее твой друг, чем мой.
— Ты же знаешь, все мои друзья — твои друзья.
— Послушай-ка, Ингрид!
— Yes.
— Ты можешь мне льстить, если тебе так хочется. Многие уже пробовали, ты не первая и не последняя.
— Yes.
— Но брать от моего имени обязательства — это уж…
— Беспардонно?
— Это…
— Непростительно?
— Это низко.
— Низко?
— Да.
— Почему низко?
— Разве теперь я могу отказать Морису? Прибегнуть к какой-то дипломатической увертке? Ты загнала меня в угол, Ингрид. В тесный темный угол. А я этого терпеть не могу.
— Я знала, что ты запаникуешь, и все предусмотрела.
— Запаникую?!
— Не желая выйти из спячки, ты демонстрируешь неприятие внешнего мира.
— Как ты добра! А психоаналитический словарь лучше оставь Антуану Леже и Зигмунду. Даром слова эта собака не обладает, зато научными категориями владеет лучше тебя. Объясни-ка мне, что ты подразумеваешь под словами «я все предусмотрела»? Чтобы уж я укрывалась от мира вполне сознательно.
— Ты улаживаешь дело Папаши Динамита. И мы обе летим в Японию любоваться сакурой.
— Что ты городишь?
— Я говорю о цветущих вишнях.
— Я знаю, что такое сакура, Ингрид. И что дальше?
— В Токио и Киото вишни полностью расцветают в конце марта. Навестим твоего сына и внучек, а чтобы им не надоедать, будем сидеть под сакурой, объедаться суши и попивать саке, как японцы. У меня кое-что отложено на черный день, у тебя тоже. Так чего мы ждем? Но мы должны все рассчитать, ведь цветение мимолетно. После цветов не будет ничего. Лепестки неумолимо опадают, и вот уже пришла унылая пора весеннего снега. Сакура не приносит плодов. Эта поездка послужит тебе морковкой за то, что поможешь Морису.
— Бедняжка! Ты должна немедленно прекратить занятия в «Супра Джим». Это просто опасно. Посмотри, до какого состояния ты себя довела. Толкуешь о вишнях и моркови, хотя даже в топинамбуре здравого смысла больше, чем в тебе.
— А ты хоть иногда старайся быть «дзен», Лола, please! Попробуй понять других. Общественное согласие тоже существует.
— Поправляюсь: в свекольной ботве. Топинамбур в сравнении с тобой слишком основательный. Или в ботве репы. Увы, иногда старческое слабоумие наступает рано. Подвинься-ка. Ты мне телевизор загораживаешь.
— С каких это пор ты смотришь телевизор?
— С тех пор как вижу по нему своих знакомых. Вон смотри, бородатый коротышка, с виду довольно противный.
— Holy shit! Это же Садовый Гном! Я его и не узнала.
— Мало было встречать его в кошмарных снах. Теперь его еще и на камеру снимают.
И Лола встала, чтобы подойти поближе к телевизору. На полпути она вдруг остановилась. На экране с головокружительной высоты падала какая-то блондинка. Падение завершилось на крыше автомобиля. Лола напрягла глаза и уши. Раздались чьи-то недовольные высказывания, затем выступила Элен Плесси-Понто. Министр внутренних дел, со своим гладким лицом и уверенным голосом, сразу же сумела всех успокоить и с хорошо поставленной простотой, составлявшей ее главное очарование, предложила «предоставить полиции заниматься своим делом». Лола вернулась за стол. Повисло тяжелое молчание, нарушить которое Ингрид не решилась. Лицо ее подруги ясно свидетельствовало, что о репках, морковке и сакуре речь уже не идет.
— Так ты говоришь, дочь Папаши Динамита, уязвленную равнодушием медбрата-испанца, зовут Алис?
— Да.
— Не похоже, чтобы мне довелось ради нее открыть свои карты, разве что валет пик.
— О чем ты?
— О том, что некая Алис Бонен, двадцати четырех лет, танцовщица, вчера выбросилась с 34-го этажа «Астор Майо».
— Fuck!
