как заправленная под ремень гимнастерка. Суконные отутюженные брюки с заколотой на бедре штаниной и начищенный сапог хромовый.
Человек с горжеткой неспокойно ерзал в своем широком теплом пальто, вытирал голубоватый лоб носовым платком.
– Я понимаю. Но это, простите, бравада… Героям скромность приличествует… Глупости я говорю. Вздор… Ужас…
Алька подумал: «Наверно, из Ленинграда дядя. Наверное, никогда не выходил на улицу в непочищенных башмаках». Его обожгла жалость к этому человеку с бледными сморщенными губами.
В охрипших патефонах шуршали цыганские песни. Рынок продавал, покупал, плутовал.
Алька искал обмундирование. Предлагали, но на запрос набиралась у него едва половина.
Уже на выходе он снова столкнулся с одноногим солдатом в синем полосатом пиджаке.
– Форму? Ишь ты! Она сейчас в цене, на нее девки клюют, как уклейки. – Солдат угрюмо запросил цену, но, узнав, зачем Альке форма, плюнул и повел его за облезлый фанерный ларек, на котором было написано: «Починка часов, оптики и др.».
– Подожди здесь.
Он пришел скоро. Вытащил из-под пиджака сверток.
Белесые галифе оказались широкими, пришлось затягивать в поясе веревкой. Безногий неодобрительно скреб щеку.
– Хлипкий ты, однако.
Между разбитыми коричневыми баретками с брезентовым верхом и выгоревшими обмотками белели голые ноги. Гимнастерка вздулась на спине горбом.
Одноногий подвернул ему рукава, чтобы не свисали на пальцы, заломил пилотку, мягко присадил ее на Алькиной голове – она тут же расползлась, закрыла лоб, брови, она бы и на глаза налезла, да зацепилась за оттопыренные уши.
– Туго ремень не затягивай – подумают, девка переодетая.
Из-за ларьков, куда ушли инвалиды, послышалась негромкая грустная песня. Одноногий, как к ветру, повернул к ней лицо.
– Ваш город тоже скоро освободят, – сказал Алька.
Скулы одноногого окрасились в мрамор.
– Мой город в целости. Только мне там уже делать нечего. Я, парень, в Крым двинусь. Буду на море глядеть. Говорят, на море всю жизнь глядеть можно… – Он пошел было, но тут же воротился, нашарил в кармане пиджака звездочку.
– Давай, – сказал. – Давай. Может быть, тебе повезет. Лучше уж или – или…
Брезентовые баретки и полоску голой ноги Алька закрасил ваксой. Купил в военторге погоны, алюминиевую ложку и застенчиво проник на воинскую платформу к громадным солдатским пищеблокам.
Старшина маршевой роты, запаленный, с сорванным голосом, затолкал его в столовую и прохрипел, кашляя:
– У солдата куда глаз нацелен, дура: на врага и на кашу. И не толпись под ногами!
Примостившись на краешке скамьи, ни на кого не глядя, обжигаясь, Алька хлебал щи, глотал жидкую пшенную кашу, прослоенную волокнами говяжьей тушенки. От жадного рвения судорога сжимала горло. Алька давился, языком подбирал слезы с верхней губы.
– По вагонам!
– По ва-агона-ам!
Солдатская толпа вынесла Альку на платформу. С гоготом и толчеей солдаты вломились в теплушки. Алька подумал, холодея от живота: «Сейчас останусь один у всех на виду». И остался.
Кто-то тихо сказал у него за спиной:
– Давай, парень, двигай.
Алька обернулся. Солдат с белым отечным лицом, усталый и потный – вафельное полотенце через плечо, ворот расстегнут, рукава засучены, медленные белые пальцы, сильные, рыхлые, как у прачки, ладони.
– Давай. У тутошнего коменданта глаз – он вашего брата и в темноте различает. Твоя удача – он сейчас в городе.
Паровоз загудел сипло, с грохотом стравил пар. Из вагонов кричали: «Тютя! Номер квартиры забыл?» Когда звон сцепок покатил вдоль платформы, Алька решился – прыгнул на тормозную площадку.
Солдат помахал ему полотенцем.
Эшелон уходил, оттесняя с главного пути пассажирские составы, товарные маршруты, рабочие вертушки, – набирал скорость под зелеными глазами семафоров. Ветер забирался под гимнастерку, под рваную нестираную рубаху, жег, царапал кожу, как льдистый наждак.
Осень сгустила уральское небо – леса вдоль дороги, скалы, напестренные желтым и красным, резко отграничивались от небесной сини. Альке вдруг показалось странным такое дело – чем холоднее осеннее солнце, тем жарче становился цвет растений. Мысли как бы нарочно обходили его теперешнее положение, предоставив случаю полную волю; Алька с похвальным упорством размышлял о метаморфозе листьев, объясняя это явление тем, что листья меняют окраску, чтобы лучше улавливать в оскудевшем солнечном свете необходимые для жизни красные волны.
На засыпанном гарью каменистом пустом разъезде эшелон стал. Несколько девушек забрались к Альке на площадку. Он подивился их молодости, упругой и громкой. Девушки хохотали вполголоса, но все равно громко. Называли его офицериком. Они были в ватниках, пахнущих дымом, в лыжных байковых брюках, измазанных хвойной смолой, головы туго повязаны толстыми шалями. Вслед за девушками на площадку набились солдаты. Те не сдерживались, ржали во всю возможность.
Оглушил перегонявший их эшелон с танками. И не успел он отгрохотать – паровоз дернул, снова набирая скорость под зеленым огнем семафора. Альку оттеснили на подножку. Ветер, казалось, проникал под кожу, внутри все леденело, и лед этот проникал в мозг. Рядом с ним – «Подвинься чуток» – примостилась девчонка. Она села с наветренной стороны, откинула полу ватника, прикрыла ему спину.
– Браток мой тоже удрал, – сказала она. – Мамка глаза проливает. Что поделаешь. Я бы тоже удрала. Мамке будет не прокормиться. У нас еще трое, мал мала меньше. Мы на строительстве работаем. К нам ленинградский завод перебазировался…
Она рассказывала, а он согревался рядом с нею и возле ее рассказа, логичного, как арифметическая задача.
– У тебя вон даже глаза побелели… Мы все тут из одного класса… – говорила она.
В сумерки на освещенной редкими электрическими огнями станции вдоль эшелона прошел офицер, затянутый в портупею. За ним еще двое. Они остановились возле площадки, строгие в темноте. Солдаты с конфузливым рвением поскакали к своим вагонам. Девушки сошли посмеиваясь. Они и мимо офицеров проходили с усмешками.
– А вы? – спросил офицер. – Из какой роты?
В душном штабном пульмане Альку допрашивали. Он говорил, что отстал от своего эшелона, называл с унылым упрямством номер и, не в силах унять дрожь перезябшего тела, дрожал и стучал зубами. Офицер в портупее пообещал на ближайшей станции сдать его этапному коменданту. Потом приказал румяному старшине, разбитному и черноглазому, поместить «отставшего» к себе в роту и взять на довольствие.
Ему выделили место на верхних нарах у стены. С одной стороны едкое тепло разморенных солдатских тел, с другой – холод: дуло в щель, и нечем было ее заткнуть.
Начальник эшелона позабыл об отставшем, а может, решил: если едет солдат на фронт в одной гимнастерке, так и нечего солдата по комендатурам таскать.
Сон: выходил из дома маленький, укутанный в шарф. Пахло морозом. По небу ехали автомобили и мотоциклы. Приглядевшись, он замечал, что едут они по прозрачному мосту или радуге. Мост начинался на соседней улице, совсем рядом, но он не знал, как ее отыскать. Было пустынно и ветрено. Мост или радуга опускались на том берегу широкой воды. Там в утренних золотых лучах сверкал город. Он знал: рассекают город гулкие улицы, и
