день рождения. В другом такси были мы с Майей, только что из стокгольмского аэропорта.
Мы вышли из автомобилей совсем как в сцене из голливудского мюзикла; дверцы обоих такси распахнулись синхронно, подошвы обуви коснулись тротуара, словно вступая в крупный план голливудского же мультфильма. И все же в этой встрече не было ничего зрелищного, престижная награда придала Петеру особый лоск человека, который, хотя и держался скромно, был явно рад. Вот он, стоит перед нами, взволнованный. Он приехал сюда «свидетельствовать о невиновности людей» и, казалось, уже соскучился по тропам лесов Шавиля и устоявшихся правил, следуя которым он со всей тщательностью подбирал в уме слова.
Среди всех членов Нобелевского комитета, с которыми я познакомился, только профессор Матс Мальм, секретарь Академии, несколько меня напряг, протягивая руку для приветствия. Он был высокого роста и принадлежал к тому типажу мужчин, какие в конце шестидесятых рекламировали пишущие машинки в журнале «Лайф». Широко распахнутые глаза, одет скромно, белая рубашка, белоснежная улыбка. Лицо без изъяна — один из тех людей, чья улыбка отражает не внутреннюю суть, а умело скрываемые намерения.
В Стокгольме Петер жил у Берита Андерса, главы Нобелевского комитета по литературе. При встрече с такими людьми, как он, кажется, что вы уже давно обменялись рукопожатиями — может быть, познакомились в поезде, в аэропорту или на книжной ярмарке; его очки напоминали театральный реквизит для драмы Чехова, а от улыбки на душе становилось спокойно. Его взгляд излучал удовлетворенность: наконец, после стольких прочитанных страниц, ему представился случай увидеть вживую их автора.
Приезд в Стокгольм принес нам радость теплых встреч, какие согревают в любом уголке мира и заставляют ликовать родственные души. Эти встречи не предопределены движением звезд и гороскопами, но случаются в силу особой близости людей, которая рождается из совместной работы над ошибками.
Когда мне или Петеру в голову приходила мысль о том, что было бы разумно пришвартовать лодку у причала, возврат в мирную гавань оказывался уже невозможным. Петер больше не пользовался благосклонностью политкорректных представителей Запада, а я не только не могу вернуться в свой родной город, но и едва ли готов бросить тропы Мокрой Горы, к тому же не хочу отвлекаться от разгадывания тайны рзавских холмов.
Петер был искренне рад обнять нас.
— Эмир, Майя — приехали?!
— Приехали, как мы могли не приехать? — отвечаем в один голос.
Похоже, он не верил в нашу встречу в Стокгольме, не думал, что мы с Майей приедем, окажемся рядом и, словно отряд добровольцев, самим своим прибытием развеем по крайней мере одно из несметного числа его писательских сомнений. Петеру нравилось, когда вокруг были близкие люди. За годы по его воротам было нанесено множество ударов из офсайда, и если мяч не попадал в штангу, то бил по Петеру. В последующие пять дней Нобелевский комитет числил нас в своих списках как «семейство Хандке». Я не понимал, отражало ли такое положение дел желание комитета заменить традиционную модель семьи этой новой, неформальной, и представить ее в качестве временного, сообразного с текущим моментом проекта, поскольку классическая семья была похоронена в фильмах Ингмара Бергмана. Мы с Майей оказались в кругу видных людей: это Софи Семен, Ариан фон Ведель и Михаэль Крюгер, Хуберт и Якоб Бурда, Леокади и Амина — дочери Петера, сын Софи Луис и Марго Блек-Семен, Вим и Доната Вендерс, Томас Стейнфилд, Джонатан Ландгребе, американский издатель Джонатан Галасси, Алессандра Иадичикко.
Как опровергнуть Ньютона
Моя жизнь в Сараево, на холме, над самым городом, открывала бесчисленные возможности для запуска в небо крышек от кухонных кастрюль. Траекторию их полета определяло все что угодно, кроме законов физики, и точно так же произведения Петера — даже в большей степени — не подчинялись законам, по которым прежде писатели создавали рассказы и романы.
Безмерным было удовольствие наблюдать за долгим полетом крышки и ее свободным падением. В те годы многие мои современники даже не слышали об Исааке Ньютоне и не видели дискобола, которого изваял греческий скульптор Мирон, но для нас — уличных мальчишек — закон всемирного тяготения был законом, который нуждался в проверке и, насколько это возможно, в опровержении. С холма Горица, что над Марьиным Двором, летели ржавые крышки, тайком стащенные из дома или выуженные из сараев, — мы запускали их высоко в небо, и они летели, словно спутники, над щербатыми крышами.
Самыми искусными «мастерами крышек» были те, кто знал, как подстроиться под воздушные потоки так, чтобы крышка сделала «винт». Движение руки, запускавшей маленький спутник, должно было быть таким, чтобы крышка, направляемая ветром, вернулась туда, откуда ее бросили. Точный расчет! Когда крышка улетала и не возвращалась, не описывала круг — вдалеке слышалось бом, бац, бумс, и эти звуки вызывали у мальчишек восторг. Петр Апостол Спелеолог говорил, что именно в способности живо откликаться на события и кроется высшая сила человека.
Запуская крышки, мы не были уверены в том, что они не угодят кому-то в голову, не продырявят старую крышу и не разобьют окно утлого домишки. Мы запускали их с холма после уроков, а когда отец получил квартиру на улице Джуро Джаковича, почти в самом центре Сараево, я почувствовал в себе уверенность олимпийского чемпиона и запустил с небоскреба, который был на несколько метров выше труб соседних домов, новую крышку от кастрюли — голубую, как небо.
Паренек с жидкими усами проводил ее взглядом. Крышка описала дугу над домами и исчезла бесследно! Ни звука, она просто исчезла. Как такое могло случиться? Не знаю. Наверное, ветер поднял ее в вышину, а крышке не хотелось превращать полет в падение. Так была объявлена война гравитации и ограничениям, которые налагала жизнь. Позже, когда я был не в духе, особенно из-за скверных отметок в школе, стоило мне поднять глаза к небу, как рождалась фантазия, которая для меня становилась реальностью. Мои глаза смотрели на то, чего другие не видели; в вышине свободно кружила моя голубая, как само небо, крышка. Впервые придуманный образ оказался столь явно ощутимым, и юноша осознал: воплотить можно любой замысел. Я поделился своим открытием с мамой, но она, как всегда, не поняла меня.
— Ты берешь пример с отца, хочешь, как и он, быть крышкой к каждой кастрюльке.
Так выражался мамин протест против отцовского убеждения, что политика — это судьба, а заодно против моей склонности к дерзким выходкам, замеченной ею при первом балетном выступлении в школе.
Когда толстушке Милице Теодорович сказали, что из-за
