его лестнице, говорят, что двигался он странным образом: даже спускаясь, будто бы шагал вверх.
При написании этой книги возникла необходимость дать Петеру другое имя. И я назвал его Петром Апостолом Спелеологом. Апостолом — потому что после Фридриха Ницше не было ни одного писателя, которому удалось бы стереть грань, разделяющую страсти и страдание, какое причиняет жизнь, грань между самоанализом и высокими моральными принципами. Ницше не верил в Бога, однако предполагал, что Он скрывается в грамматике, в то время как Петер всегда оставался христианином, готовым пожертвовать собой ради справедливости. Спелеологом я назвал его потому, что представил, как он спускается в чрево земли и оттуда осуждает простодушное человечество, в рядах которого осталось крайне мало тех, кто сомневается в том, что Земля круглая, зато выросло число людей, считающих свою планету огромным чемоданом с двойным дном. Наверное, всем нам кажется, что мы стоим на дне, и поэтому нам не остается ничего иного, кроме как надеяться на второе дно.
Спелеология Петера — это авантюра человека, который, искусно управляясь с тросами, при тусклом свете фонаря спускается в пещеру, в глубины земного чрева. Оттуда он лучше видит, какова она — мирская повседневность, развертывает позабытые, но трогательные людские чувства, ведет нас через свою личную географию, показывает персонажей, которые не нашли воплощения в литературе. Мы разглядываем портреты не исследованных прежде типажей; Петер едет в Скопье и из уборов, покрывающих головы людей, создает симфонию, а сплитского чистильщика сапог обращает в святого.
Мораль и категорический императив Иммануила Канта, представление Ницше о морали как о «смелости сильных» Петер заменяет заветом Христа: «Мораль — это милосердие к слабым».
Обладающий опытом, накопленным в Юго-Восточной Европе, Петер прибыл в Сербию — не осознавая своей исторической миссии, в поисках истины пустился в путь пешком. Сперва он вел себя подобно герою собственных книг; он и не думал о том, чтобы взять на себя роль мессии и ему было чуждо стремление совершить великие перемены, но он пришел к сербам — которых еще не смели с автострад и не выгнали из коридоров, где шагали войска с северо-запада на юго-восток и обратно. Он не соглашался с Мадлен Олбрайт, Secretary of State[2], которая еще в девяностые годы заявила: «Мы не остановимся до тех пор, пока не сделаем сербов чехами!»
Петер часто говорил: «Я не знаю, в чем истина, но я знаю, что чувствую!»
Почувствовав, что на Западе транслируется искаженная картина событий, происходящих на юго-востоке, и противопоставив увиденное собственными глазами на войне ложному облику нашей трагедии, Петер ощутил себя в бурлящем котле истории.
Вовсе необязательно быть великим писателем, но следует непременно быть Кем-то, чтобы осознать: бомбардировка Республики Сербской и Сербии в 1999 году велась не из гуманистических побуждений. Это было не только уничтожение западно-христианской культуры, но и начало эпохи постгуманизма. Пострадали не только люди, мосты и больницы; бомбежка превратила международное право в «гуманитарное». Когда детей стали обстреливать с военных самолетов, сбылось пророчество Федора Михайловича Достоевского о том, что мировую сцену заполонят актеры-извращенцы и настанет время людского безумства; для убийц в кабинах самолетов сербские жертвы были всего лишь крестиками на радаре.
Если бы все обстояло иначе, писатель не приехал бы в Белград под обстрелами именно тогда, когда двадцать с лишним стран отправляли туда свои смертоносные эскадрильи, меж тем как их борцы за права человека — собратья Петера по ремеслу — «отважно» славили войну, в ходе которой Мировая сила бомбила на мостах детей. Петер отверг безнравственность и тем самым вмешался, причем самым непосредственным образом, в наш исторический забег.
Писатель, прислонившийся к стене
Когда я увидел Петера, прислонившегося к стене стокгольмского «Гранд Отеля», истекали последние минуты его семьдесят седьмого дня рождения. Он улыбался и был спокоен, как море перед ним. На старом пальто с широкими лацканами и заново пришитой подкладкой дрожали пылинки минералов, растолченных минувшими веками. Петер был почти таким же, как на фотографии, которую я видел в студенческие годы в пражской газете «Политика». Тогда я не знал, кто он такой, хотя роман «Женщина-левша» уже был написан. Собственно говоря, это была даже не фотография, а рисунок, портрет узколицего высоколобого человека в очках, за которыми скрывалось беспокойство во взгляде. Тот рисунок заставил меня вспомнить старославянское слово «страсть», которое со временем приобрело значение «страдание».
Рукава пиджака писатель обшил кожей, собственноручно орудуя иголкой с ниткой — точно так же, как задолго до того сам набросал эскизы обложки к своей книге «Писатель после полудня». Вот и еще одна роль автора в его стокгольмском спектакле.
Петер стоял у стены — выправка юноши, ясный взор его голубых глаз оттеняло море бурого цвета. Огни города мерцали на стеклах его очков, и я мог только догадываться — уж не те ли самые были это авиаторы, сквозь которые он смотрел, отражая мое пенальти!
Когда Петр Апостол Спелеолог писал «Страх вратаря перед одиннадцатиметровым», он не знал, что в 1996 году в деревне Дуэн, неподалеку от Паси-сюр-Эр — в ту пору наша дружба только зарождалась, — он отразит мяч, который я как соперник буду считать «мертвым».
Выдался солнечный день, какие редко случаются в Нормандии в начале лета. Били «золотой гол», игроков не хватало. Когда был назначен пенальти, Петер решил встать на ворота. И вот стоим мы друг против друга, Петер и я — вросли ногами в английский газон, напитанный нормандскими дождями. Петер широко развел руки, вместо футболки на нем клетчатая рубашка с закатанными рукавами. Смотрит сквозь очки, он не профессиональный игрок и не чувствует центра ворот. Я смеряю вратаря взором самоуверенного футболиста — не профессионала, правда, но мяч меня слушался. Разбег тут и не нужен, я и так переиграю, думаю я; три шага, удар, мяч летит в штангу. Петер вскидывает руки, мяч отскакивает от его пальцев в угол поля. От такого рывка с Петера слетают очки и попадают прямо в сетку вместо мяча.
Впрочем, очки тут не самое важное, потому что с течением лет их оправа становилась все менее заметной — такие у Петера были глаза.
Встреча с ним в Стокгольме, казалось, выпала из реального времени; перед «Гранд Отелем» остановились сразу два такси. Первым приехали Петер, его жена Софи и графиня Ариан фон Ведель, супруга поэта и издателя Михаэля Крюгера, который присоединился к нам два дня спустя. Они втроем возвращались из ресторана, где отмечали
