он циркачку полюбил…»
Потом смотрит на Альку.
— Ну и что?
Алька бледен и тих. Словно застыл.
— Послушай, старик, — хлопает его по плечу Виленев. — Век электроники — поэзия цифр. Лирические излияния — анахронизм. Так, да?
— «Вот же кто деревянная чурка. Несомненно, чурка», — думает Алька.
— Ты мужчина, да? Понимаешь, ждут. А вообще совет: меньше эмоций, нервные клетки не восстанавливаются…
Лестничная площадка пустынна и холодна. У подъезда прошуршала шинами виленевская «Волга». Ти-ши-на.
— Так! Я знаю, что мне делать. Знаю…
Алька возится с ключом от своей квартиры. Потом носится по комнатам. Глаза его лихорадочно блестят. Они тоже говорят: знаем, знаем, знаем… Из стенного шкафа выхвачен рюкзак, потом свитер, кашне, меховая шапка.
— Все ясно. Черствые люди… Все. Все. Все.
Алька достает из ящика стола фонарик.
— Там сейчас, наверное, полярная ночь. Длинная, полярная ночь… Прощайте, три воробья — Крючок, Сверчок и Дока… И ты, милая принцесса, и ты, правильный человек Виленев!.. Так. Теперь затолкнуть в рюкзак книги, фотоаппарат…
Нет, вполне продуманные сборы. Все на месте, все совершенно точно учтено и взвешено. Ага, деньги!.. Ну, это деталь.
Снова ящик стола. Книжка чеков квартплаты. Аккуратно уложенные десятирублевые знаки. За два месяца. Так и не заплатил. Мать будет сердиться. Ладно уж, семь бед — один ответ. Заработаю — вышлю. Мать поймет.
Алька еще раз пересчитал деньги, сунул в карман.
— На самолет хватит. Бухта Тикси. Полярники — это люди! А здесь больше ни одного дня. Ни одного.
Торопливо вращается диск телефона.
— Аэропорт, аэропорт…
Аэропорт не набирается. Мелькают тройки, семерки, девятки. «Должен набраться, — думает Алька. — Другого выхода нет».
Мир узок, как игольное ушко. Этот философский вывод я сделаю, когда поудобнее усядусь на свое место. На вертолет я почти опоздал. Дверца его чуть не захлопнулась перед моим носом.
Всю ночь перед этим я не спал. Все думал. Вывод, к которому я пришел, был в высшей степени категоричен: другого выхода нет.
В вертолет я вхожу, ничего не видя. Меня никто не интересует. Я понимаю: то, что я делаю, — это бегство, и в какие пышные одежды это слово ни драпируй, оно все-таки остается неприкрытым. Бегство.
А вертолет уже идет над городом. Слились в одну линию дома, улицы. Растаял наш квартал. Я не могу оторваться от стекла. Город какой-то незнакомый, почти несуществующий. Может быть, это потому, что сейчас он просто напоминает проектную площадку, макет? Хлопья тумана опускаются все ниже и ниже. Пилот на секунду открыл дверцу. Поток воздуха сорвал с меня шляпу. Я оторвался от окна, чтобы поднять ее, и тут…
Да, мир узок, как игольное ушко. Я увидел очень знакомую спину. За нею топорщился до отказа набитый рюкзак. Я подхожу к Альке. Теперь мне совершенно безразлично, что он обо мне думает. Мы снова смотрим друг другу в глаза.
— Куда летишь, Спешнев? — Я спрашиваю со всей учительской строгостью. Удивительно, откуда она взялась вдруг, эта запоздалая гостья? Но тем не менее я рад, что она наконец-то меня посетила.
В глазах у Альки и злость, и смятение, и выражение досады: не повезло.
Он отворачивается к окну. Я замечаю, что по щеке его сползает слеза. Он зло растирает ее кулаком. Но куда от нее денешься! Она появляется еще и еще. И тут я вижу, что мой противник, Алька Спешнев, — самый обыкновенный школяр, которому очень не повезло и которому очень трудно. Я сажусь с ним рядом. Снимаю с его плеч рюкзак, ставлю у моих ног. Я пытаюсь улыбнуться.
— Знаешь что, давай посмотрим на этот наш полет философски, так сказать, абстрагируясь от земли…
Алька поднимает на меня глаза. Кроме как об учебной программе, я с ним раньше вообще ни о чем не разговаривал.
Он смелеет и задает вопрос:
— А вы… куда?
Я даже не знаю, что ответить. И придумываю неправду. И это настолько заметно, что Алька улыбается.
— Так, знаешь, решил полетать…
Мы долго бродили по аэропорту. Видели, как садились серебристые лайнеры. Большеглазые стюардессы вели к трапам цепочки пассажиров. И кого только не узнавали мы в этих ручейках! Альпинист, доктор, художник, геолог… Нам показалось, что здесь, среди тайги и сопок, все города, все люди нашей большой земли пожимают друг другу руки.
Мы стояли, прижавшись к барьеру. А один раз прорвались на летное поле. Пассажир в коротком пальто спросил нас:
— Улетаете?
Мы не знали, что ему ответить. Пожали плечами. А он улыбнулся и сказал:
— Красотища! — В руках у парня был этюдник.
Вообще нам было немного стыдно. Все куда-то торопились, все были заняты делом. И только мы бродили как неприкаянные. Мы побывали в буфете, выпили кофе. Потом написали письма и даже отправили две телеграммы. Но преимущественно мы говорили. Говорили обо всем. И не только Алька. Я тоже говорил все, что думал о нем, Альке, Наде, о пыжистых воробьях, о себе. Я не знаю, может, это непедагогично, но я чувствовал, что должен рассказать ему все, как равному. Алька слушал молча. Иногда кивал. Смотрел куда-то далеко-далеко. А потом говорил он. Все, без утайки.
Возвращались домой уже к вечеру.
— А ты знаешь, я сегодня впервые лечу на вертолете. Удивительная вещь, — говорю я Альке.
Когда мы шли по тротуару, уже вовсю светились огни. Был ветер, он пригибал книзу ветки кленов, срывал листья. Мы вдвоем несли рюкзак. Алька что-то насвистывал. Потом вдруг перестал, застыл. Я посмотрел ему в лицо. Он был бледный и очень худой. Я понял, почему. У Алькиного подъезда стояла Надя. Она увидела нас, отвернулась, но не ушла. Алька не знал, как быть. Я хлопнул его по плечу: иди!
В нашем квартале осень. Облетают клены. Долго не гаснут огни. Я не знаю, что завтра скажет мне директор, когда я буду просить его вернуть заявление. Но это сейчас меня меньше всего тревожит. Где-то по кварталу бродят Алька и Надя. О чем они говорят, думают, я не знаю. Но я уже не считаю себя одиноким.
Я ОТКРЫВАЮ ДЖЕЗКАЗГАН
Мальчишка был маленький и худой, с небольшим шрамом под глазом. А потом оказалось, что ему уже шестнадцать и едет он в Джезказган, поступать в техническое училище.
— Почему же так далеко, у тебя там родственники?
— Там Вася, друг.
— Ничего себе маршрутик. Откуда едешь?
— Йошкар-Олу знаешь?
— Знаю. Оттуда, значит?
— Ага.
Он сидит сбоку от прохода и жует черствый пирожок. Руки его в ссадинах, ногти глубоко острижены. А может, просто обгрызаны
