видишь скальп противника. Бывали и поражения, однако нокаутов — ни разу. Меня бьют, но я могу дать сдачи, взять реванш завтра или послезавтра.
Теперь раунд идет без передышки. Противник невидим, в конце поединка человек падает, сраженный недозволенным приемом — его просто скосили косой. «Где судья? Судью на мыло!» И длится этот раунд примерно шестьдесят, ну семьдесят лет, завершаясь неизбежным нокаутом. Проиграв бой на ринге, можешь спокойно отдышаться в раздевалке, а тут секунданты положат тебя в гроб и отнесут куда подальше, чтоб самим без промедлений занять твое место за канатами. И матч продолжается. Конечно, такое упорство похвально. Однако в подобном суждении кроется ошибка, я-то ее обнаружил, но вам ни за что не скажу.
Однажды я видел необычную мозаику. Художник испестрил доску гвоздями. С медными, железными, бронзовыми головками. Цвет. Форма. И еще без ведома автора в эту доску была вбита такая мысль: что делать, раз судьба определила быть тебе гвоздиком?
Нужен ринг. Твердый пол, в который можно упереться ногами. Затем нужно отыскать противника. Нельзя драться с абстрактной Смертью, противника нужно отыскать среди смертных людей. «Неужели же всем заниматься боксом?» — скажете вы. Боже упаси, у меня и в мыслях такого не было. Бокс, в сущности, нездоровый вид спорта, и не всякий череп его выдержит. Займитесь яхтами! Свежий ветер, солнце, голубое небо! Только не уподобляйтесь тому мальчишке, который со второго этажа любовался лужей посреди двора. Отличная лужа! Самые отпетые сорванцы не решались бродить по ней. Подул ветер, лужа подернулась рябью, и малыш воскликнул: «Какие волны!»
Большего моря для него не существовало.
Вот сейчас я поем и примусь за работу. Никакой господь бог не сможет за меня сотворить мой мир. Только я сам. Чтобы пробить брешь в стене, ее следует беспрерывно бомбить. Хотя бы мыслями.
— А знаешь, что я придумала? — сказала Ева.
— Нет, — ответил я.
Начинается. Циклотрон включен; чтобы застопорить его, необходимо время, но Ева не дает ни минуты, она без стука врывается в мои мысли и как раз в тот момент, когда в бесформенных пластах, изгибах, массах я начинаю угадывать конкретный образ. Я злюсь, а это со мною случается нередко. В семейной жизни, помимо преимуществ, есть немало недостатков. Пока мне удавалось себя сдерживать, но когда-нибудь я не стерплю, накричу на Еву. И теперь мне вдруг захотелось дать ей оплеуху. Какая дерзость, о всемогучий султан! Слова простого смертного осквернили твой драгоценный слух. Да, порой ты бываешь несносен.
— Так что ты придумала?
— Я сошью тебе брюки!
— Брюки?
— Да. Серые в полоску, к ним купим пуловер, кожаную куртку. Ты станешь самым элегантным мужчиной!
Всего год назад подобные разговоры кончались примерно так. Я: «Поступай как знаешь, мне все равно!» Ева: «Тебе все равно, что носить?» Я: «Не совсем. Но об этом потолкуем по дороге к портному». Ева: «Уж и поговорить со мной не можешь по-человечески!» Скандал! Но теперь-то я стал осмотрительней. И крепко держусь в седле, нелегко меня завербовать в великую армию тряпичников. Если дан толчок, мысли несутся, как застоявшиеся кони. Через полчаса Ева уедет на работу, я останусь один, пойду в мастерскую, — точнее, в свою малую мастерскую, а еще точнее, в филиал мастерской, потому что настоящая мастерская находится в Риге, — и там займусь глиной. Пока Ева дома, она ни на шаг от себя не отпустит. Это и есть пресловутый женский эгоизм? Что скажешь, султан?
Глава шестая
Сидит султан в гареме.
На диване пестром.
Сигару курит он,
А на базар идти не хочет.
В самом деле, диван был пестрый. Старый, замызганный, как и пол мастерской. Через косое чердачное окно в помещение свободно вливался свет, равномерно освещая стоявшую на подставке глиняную скульптуру. В ней уже были обозначены очертания женского торса. Мастерская принадлежала женщинам. Здесь были каменные головы, торсы, скульптуры в полный рост. Расставлены они были таким образом, что с дивана я видел их все сразу. И с развешанных по стенам картин смотрели женщины. Потому-то, когда прошлым летом я впервые услыхал от Евы эту нескладную песенку, мне подумалось, что человеку постороннему я действительно мог показаться султаном в гареме.
В самом деле, я курю сигары. На столе всегда стоит ящик с сигарами. Прежде чем взяться за работу, люблю подымить. Сигары кубинские, аромат отличный.
В самом деле, идти на базар у меня не было ни малейшего желания.
Ева стояла в дверях.
— Ну что, султан?
— Войди.
— Некогда.
— Ну, войди же!
Я потянулся, взял ее за руку.
— Вот это ты, — сказал я, — и это ты, и та — тоже ты. И вон та, и эта тоже будешь ты! Разве это гарем?
— Не гарем, но из песни слова не выкинешь.
— Это верно, — согласился я. — Тем более что все остальное вполне отвечает действительности. Я пойду с тобой.
Летом, особенно ближе к осени, базарная площадь превращается в музей. Ряды длинных, серых столов с грудами груш и слив. Золотистые луковицы, желтые тыквы, синяя редька, белокочанная капуста, розовый картофель. За каждым столом — три-четыре тетки, у них широченные юбки, пропахшие землей, у них пухлые, розовые, нет, скорее — алые щеки с лиловатыми прожилками. Густые волосы покрыты платками. В коричневых, желтых платках эти крутобедрые деревенские тетки похожи на глиняные кринки. Платков синего цвета я на них почти не встречал. И без того над головами изо дня в день расстелен огромный синий плат небес, а женщины любят разнообразие и потому повязывают головы желтым, коричневым.
— Ну, кому яблочек, кому сливонек?
Слива? Это пустяки! Но сливонька? Волшебно!
— Берите картошку, вкусная, белая, ровно мука. Такую и сырой съесть не грех! Вон мой парнишка грызет, не нарадуется!
Действительно, парнишка грызет сырую картошку. Вышколен.
— А ну, огурчики, последние огурчики! Бери, недорого отдам.
— Кому яблочек?
Толстая торговка кладет яблоки на весы, пальцы у нее красные, как морковь каротель.
Вернувшись домой, беру кусок глины, леплю бабу-толстуху. Ноги у нее — столбы, туловище — столб и руки — столбы. Столбовая баба?
