не только установки и его самого, как одну из ключевых фигур обслуживающего персонала, но и своей жены, в которой, чего уж греха таить, он души не чаял, особенно после ее возвращения. Мысль о том, что в предсказанном инциденте могут пострадать гражданские лица (к своей смерти он всегда был готов), казалась для его рыцарской души, совершенно уж несообразной и дикой.
— Что же касается непосредственно вас, Михал Дмитрич, не в моих правилах заниматься поучениями, ибо умного учить — только портить, но пользуясь своим старшинством по званию, все же рискну посоветовать… — сделал он паузу в ожидании ответной реакции со стороны Виттеля.
— Да-да, я весь — внимание, Владимир Всеволодович! — нисколько не обиделся полковник.
— У меня нет абсолютно никаких оснований сомневаться в вашей компетенции, как начальника гарнизона и фактического главы населенного пункта. И я уверен, что в плане охраны, как самого объекта, так и всей прилегающей к нему территории, включая населенный пункт, вами приняты все полагающиеся меры. Но я взял бы на себя смелость рекомендовать вам организацию персональной охраны для носителя государственной тайны высшей категории.
— Вы имеете в виду…
— Да. Так как академик Вострецов завтра утром вылетает вместе со мной, то здесь остается его соратник — Боголюбов, а это величина никак не меньшая, чем сам академик, а по некоторым параметрам — даже бо́льшая. Ведь по сути, то, что испытывалось сегодня, по своему значению, которое еще не все осознали, слава Богу, далеко превосходит даже запуск первого искусственного спутника Земли. К двум китам российской оборонной науки — Курчатову и Королеву, незаметно добавился и третий. Тандем — Вострецова и Боголюбова. По большому счету, их бы обоих следовало эвакуировать незамедлительно, но они сами меж собой договорились о том кто останется доводить до ума установку и собирать второй — мобильный экземпляр, а кто поедет вместе со мной штурмовать бюрократические форты Управления военно-технического обеспечения Вооруженных Сил. Этот факт меня больше всего и беспокоит в данный отрезок времени.
— Я понимаю вас, Владимир Всеволодович, и со своей стороны, приложу все надлежащие усилия к обеспечению безопасности товарища Боголюбова, — кивнул он генералу. — А вы считаете, что у нас завелся «крот»?
— Ну, завелся он там или не завелся — не будем гадать. Лучше всего — исходить из позиции, что он имеется. На всякий случай.
— Хорошо, — поднялся полковник во весь свой немалый рост, который вкупе с его знаменитой бородищей делал его похожим на одного из былинных героев русского эпоса, — я приму все надлежащие меры, — сказал он, козырнув генералу, и вышел из зала на своих полутора ногах.
II
Выйдя из столовой, Митрич расстегнул форменное пальто (зимой-то не возбранялось в нарушение Устава носить полушубок). Припекало. По ощущениям его старого, хотя и все еще мощного тела, на улице было чуть выше нуля по Цельсию, что по местным меркам означало жару. Разговор с генералом Ивановым внес смятение в доселе безмятежную душу полковника. На свежем воздухе нужно было еще раз все, как следует обдумать. В это время года сильных ветров, как правило, не бывает, а свежий ветерок, дующий в сторону поселка со стороны залива, приятно щекотал ноздри своей чуть солоноватой свежестью. Крякнув и высморкавшись в остатки талого снега, он решил обойти расставленные им дополнительные посты и «секреты» усиленного состава по результатам объявленной утром тревоги. И хотя ожидания внезапного нападения не оправдались, бдительность терять не следовало, тем более Иванов (башка!) предупредил, что провокации не исключены, и даже более того, наиболее вероятны, причем, в ближайшее время. Это давало обширную пищу для старческих размышлений. На дворе уже двадцать лет как стоял XXI век и шагнувшие вперед технологии вполне себе позволяли осуществлять контроль над всей территорией бывшего ядерного полигона, а ныне опытной площадке по отработке новых методов ведения боевых действий, сидя в мягком и теплом кресле операторской. Но Митрич всегда слыл отчаянным ретроградом, а потому никогда до конца не доверял технике, со своей крестьянской хитринкой, выработанной десятилетиями, полагая, что хозяйский догляд за всем происходящим надежнее любой, даже самой «навороченной» аппаратуры.
Битой и траченной молью своей шкурой он осознавал правоту московского гостя и вместе с ней ожидал чего-то грозного и малопонятного, но в любом случае, ставящего жирную точку на его и так не сложившейся карьере. Годы были уже не те. Жизнь стремительно клонилась к своему естественному закату. Он это как-то сразу осознал для себя сегодня, после утреннего инцидента с этим недоноском из ведения Уржумцева. Как, бишь, его фамилия? А, впрочем, какая разница уж теперь? Случись это лет хотя бы с десяток назад, он просто размазал этого наглеца, и вся недолга. А теперь его запала всего то и хватило на то, чтобы надавать тому увесистых оплеух, после которых еще долго не мог унять дрожавших рук. Может все-таки послушать свою ненаглядную шестипудовую «половину», да и подать в отставку? Супруга, носящая кондовое имя — Серафима Фроловна, хоть и вернулась к нему после более чем десятилетней разлуки, нет-нет да заводила свои «старые песни о главном». А, как известно, нет ничего более действенного для убеждения законченного упрямца, как «ночная кукушка», которая рано или поздно, но перекукует дневную — служебную. Нет, ну а что? Ценз уже давным-давно выслужен. Дети возмужали без отцовского догляда, а теперь вот и внуки оканчивают школу, видя дедушку только в редкие его приезды в отпуск, а там, глядишь, и правнуки пойдут. Нехорошо-с. Кости по ночам ломит — спасу нет. Даже давно ампутированная нога и та болит, хоть и нет ее уже почти три десятка лет. А солнышко в летнее время, хоть и стоит высоко над горизонтом, но не греет. И чует он от того постоянную зябкость, чего не случалось с ним прежде. Нет. Пора, пора перебираться в среднюю полосу — к детям, внукам и Фима, безусловно, права, когда по вечерам начинает «клевать» его уже и без того обширную лысину. Хотя… С другой стороны… Пятьдесят с лишком лет в строю — не фунт изюма. Это, пожалуй, будет поболее, чем у графа Игнатьева.[4] Вот так вот все взять и бросить? Пятьдесят лет службы, более сорока лет, из которых он провел здесь — среди диких скал и белого полярного безмолвия, часто прерываемого жестокими порывами ветра с румбов норд-оста. Да, карьера не сложилась. На заре юности мечтал о славе своих кумиров — Жукова, Рокоссовского и Конева, чьи фотографии висели в изголовье его узенькой курсантской кровати,
