городе, и его почти не бывает дома.
— А что думает его жена?
— Он холостяк, мам. У него огромный дом, он даже не замечает моего присутствия.
Как только эти слова слетели с губ, я тут же осознала свою ошибку. Конечно, в этой ситуации ее больше беспокоило отсутствие жены, чем неудобства, которые я могла доставить Филдсу. И хоть она ничего не произнесла, все и так было понятно по скованности ее плеч: а что же скажут люди?
— Все нормально, — попыталась я ее успокоить. Наши отношения не были похожи на дешевую мелодраму — Филдс никогда не был моим кавалером или воздыхателем. Он был чопорным типом из ООН с энциклопедическими знаниями о Китае.
Мы познакомилась на вечеринке в Вашингтоне и начали обсуждать мою работу, в том числе и новый сборник историй, рассказанных людьми, с которыми я познакомилась, когда путешествовала по Штатам в качестве репортера от Федеральной администрации чрезвычайной помощи — FERA. Я призналась ему, что не могу забыть истории этих людей и мне бы очень хотелось иметь свое особое место, каким, например, был Париж для Фицджеральда и Хемингуэя, чтобы заняться сборником вплотную.
— Едва ли тянет на Париж… — ответил он и предложил свой загородный дом на севере штата, на что я тут же согласилась.
Как-то зимой Филдс приехал туда отдохнуть и стал ко мне приставать. В его защиту скажу, что это случилось после трех мартини, и я быстро поставила его на место. Позже мы долго смеялись, вспоминая тот вечер.
Очевидно, что маме лучше было этого не знать, поэтому я просто сказала:
— Я могу сама о себе позаботиться.
И сменила тему: стала рассказывать про статьи, которые последнее время продавала в журналы. Несколько лет я пыталась заниматься серьезной журналистикой, но, по-вцдимому, мне чего-то не хватало. Может быть, дело было во внешности. Когда удавалось договориться о встрече, редакторы оглядывали меня с ног до головы, рассматривали длинные ноги, дорогую одежду, ухоженные волосы и сразу принимали за светскую львицу. Так что единственное, что мне предлагали, — писать для женщин заметки с советами по уходу за собой: омолаживающие процедуры, методы загара, модные прически. Двадцать долларов за тысячу слов и при этом куча свободного времени. Для такой бессмысленной и ограниченной работы требовалась лишь малая доля моего интеллекта и собственного взгляда на вещи. Это меня угнетало, но больше вариантов не было.
Мама слушала молча, пока молоко остывало в наших кружках. Я знала, что она желает мне успеха, и сама себе его тоже желала. В детстве я каждый день писала стихи, мечтая о литературной славе, а теперь пишу статьи про пену для ванны, масло для кутикул и еле свожу концы с концами.
— Я бы хотела, чтобы ты вернулась… — сказала она, когда вечер подошел к концу и мы уже собирались пойти спать. — Это эгоистично, знаю…
— Ты никогда не была эгоисткой.
— У нас есть немного сбережений, и, если ты хочешь работать над чем-то… — Она замолчала, словно подбирая слова, и на мгновение мне показалось, что она колеблется. — Мы бы могли помочь. Возвращайся домой. Пиши здесь.
— Мам…
Не скажу, что я удивилась: последние месяцы были очень тяжелыми и изнурительными, и ей, конечно, было бы легче, если б я была рядом, наверху.
Почувствовав ее взгляд на себе, я ответила:
— Отличное предложение, дай мне немного времени все обдумать.
Я поцеловала ее, убрала кружки в раковину и быстро поднялась по лестнице. Толстый ковер поглотил звук моих шагов. Но если снаружи царила тишина, то внутри я ощущала нарастающий приступ паники.
Если бы за меня решали родители, то мне бы никогда не дали бросить колледж. А если бы и позволили, то только для того, чтобы получить Нобелевскую премию по литературе или вступить в такой же долгий и крепкий брак, как у них. Но вместо этого я отправилась в Олбани, где никто никогда не написал бессмертной прозы или поэзии. Там я работала в газете, освещая официальные обеды женского общества и давая свадебные анонсы, одновременно пытаясь выживать на четыре доллара в неделю в крошечной комнатке, пропахшей квашеной капустой. Потом, устав от всего этого, я наконец решилась. Взяв с собой два чемодана с вещами, пишущую машинку и семьдесят пять долларов, я отплыла в Париж.
В Париже я тоже пыталась устроиться журналистом, но была чересчур амбициозна, о чем мне незамедлительно сообщили, поэтому пришлось работать в салоне и мыть головы посетителям. Писала, только когда была возможность, очень мало спала и покупала букетики фиалок вместо завтрака, если становилось совсем грустно.
Родители очень волновались, поначалу молча, а потом уже не скрывая этого. Отец писал письма, полные тревоги, буквально одно за другим, пытаясь заставить меня вернуться домой или хоть немного остепениться. Но это лишь больше распаляло меня и помогало шире смотреть на мир.
Так я познакомилась с Бертраном де Жувенелем, нежным, красивым и женатым французским журналистом левого толка. Все произошло так быстро, что у меня даже не было времени взвесить все за и против. Когда-то, как утверждает молва, он был обожаемым любовником Колетт — мачехи Бертрана, соблазнившей его в возрасте пятнадцати лет. Казалось бы, мне нужно было бежать от него подальше, но вместо этого я оказалась заинтригована и ослеплена его страстью ко мне, отчаянием, которое мы оба испытывали, пытаясь быть вместе при любой возможности. Его жена. Марсель, в разводе отказала.
Мы были вместе почти пять лет. Время от времени я осознавала, что все делаю неправильно и что мне надо наконец стать серьезной. Тогда я сбегала от него с рюкзаком, набитым потрепанными черновиками моего первого романа. Но он снова и снова возвращал меня в привычный хаос.
Я ходила по кругу. Я выплакала море слез, но так и не могла из него вырваться.
Честно говоря, не только родители не одобряли Бертрана: все друзья, которым я была небезразлична, очень беспокоились о моем благополучии. Он был несвободен. Марсель не отступалась, несмотря на все наши попытки. Оставаясь с ним, я создавала впечатление дешевой гейши, вымогающей деньги. Моя история становилась предостережением для других.
Когда мы с Бертраном наконец расстались, я поехала домой зализывать раны, но быстро поняла, что зря вернулась.
— Чем ты занимаешься, Марти? — негодовал отец. — Опыт не должен звучать как ругательство, но, кажется, в твоей жизни он стал таковым.
— Отец, ты сейчас несправедлив. Я планирую вернуться к книге. Я хочу писать. И ты это знаешь. Это все, чего я хочу.
— Так пиши, — сказал он уже спокойнее.
