держит меня в руках. С кем я могла ему изменять? С его офицерами? Мне они были отвратительны. У каждого было несколько женщин, они им готовили, стирали. Когда офицеры уезжали, чтобы сжечь какую-нибудь деревушку племени мео в отместку за засады на дорогах, эти женщины брали себе в постель поваров или ординарцев, как будто их пугали пустые ночи.
— А вы не боитесь ночей?
— Я таких ночей не боюсь, — сказала Тари, подумав. — Он меня не любил, так откуда ему знать, что со мной творилось… Мужчины такие глупые, раздевают женщину и думают, что познали ее, спят с ней и уверены в том, что она стала их собственностью… Он пытался запугать меня на всякий случай. Патруль поймал какого-то крестьянина, не знаю, откуда он был, но муж говорил, что это шпион Патет Лао. Разделали его страшно. Это у них называется «цветок мака». — Видя, что Роберт не понимает, она отставила стакан и, опустив босые ноги на горячий от солнца каменный пол, стала рисовать ему пальцем на груди: — Содрали с него кожу, два куска спереди, два со спины, и водили по улицам под стук барабана, а толпа ходила следом… Он шел в пыли, похожий на банан, с которого начали снимать кожуру. — Тари говорила так, словно и сейчас видела эту процессию в пыли, поднятой бегущей толпой, слышала крики детей, визг и лай паршивых собак, которые лениво лежали в канавах, в теплом песке. — Потом его привели к нашему дому. Муж велел мне выйти и смотреть. А сам положил мне руку на шею. Со стороны казалось, это ласка, на самом деле он меня держал, чтобы я не могла отвернуться. Он мне грозил. Ему хотелось, чтобы я сопротивлялась, тогда ему было бы еще слаще заставить меня почувствовать, насколько он сильнее. Пленный смертельно устал, его руки были привязаны к бамбуковой жерди, которую ему положили на плечи, он хотел пить, просил воды. А я ему воды не дала. Я чувствовала, как мою шею сдавливают пальцы мужа. Как же я его тогда ненавидела! И за свою трусость. И за это тоже. Но какая-то женщина подала осужденному чашку воды, наклонила ее к его губам, он глотал воду, задрав голову, как пьют томимые жаждой птицы. И тут же эта вода просочилась, выступила на корке прилипшей к телу пыли крупными каплями крови. Он истекал кровью, как будто бы это был пот. Солдаты дернули за концы бамбуковой палки и потащили его за собой, словно живой крест…
Какое-то время Маляк смотрел на ее ступни, залитые солнечным светом, небольшие, стройные, с высоким подъемом, аппетитные, как он определил про себя, коричневые, похожие на только что выпеченный хлеб. Роберт слушал и не слушал, рассказ девушки не действовал на его воображение, он не видел ни приговоренного к смерти, который, прихрамывая, тащился, поддерживаемый солдатами, ни болтающихся кусков содранной кожи и струек крови, которые пыль превращает в корку грязи. Ему нравились иссиня-черные волосы девушки, они, казалось, начинали виться, от них шел какой-то особенный, волнующий запах. Чувствуя его взгляд, Тари облизала губы, вытерла их тыльной стороной ладони и замолчала.
— Что с ним произошло дальше? — спросил Роберт, потому что ему хотелось слышать ее голос, хотя судьба неизвестного крестьянина была ему совершенно безразлична и вызывала только скуку. Да и дело уже прошлое.
— Его закопали живьем.
— Как это живьем? И перед этим не застрелили?
— Какая разница? — Девушку немного смешила его наивность. — Человек — порождение земли и в нее возвращается. Не весь, а лишь его тело. То, что в человеке самое главное, убить невозможно.
Темные глаза ее как будто подбадривали его, словно говорили: смерть ведь это же так просто, ведь вот и рисовое зерно мы погружаем в грязь, а оно вырастает, становится колосом.
Как это все же хорошо, что я здесь чужой, наблюдатель, свидетель. В любую минуту я могу сказать: все, хватит, я возвращаюсь. И тогда каждый из этих рассказов приобретет необыкновенную окраску. И вот мне уже завидуют, и хотя слушают вполуха, но вбирают в себя этот непонятный мир, удивляются, что я не хочу здесь подольше остаться, а может быть, считают, что я преувеличиваю. За окном шум автомобилей, грохот трамваев, но стоит только нажать клавишу — и тут же на мертвом экране телевизора появляются картины… Знакомый, дружелюбно настроенный мир. Большой город, полный людей, с которыми так легко договориться, позвать на помощь кивком головы.
Резиновые подошвы солдата пискнули, скользнув по гладким плитам пола.
— Обед… Уже подают. — Коп Фен щурил глаза и удовлетворенно улыбался, видя, что они договорились.
— Поставь еще один прибор.
— Уже поставил. Пригласить на вечер музыкантов?
— Зачем?
— Пусть Тари перед нами потанцует — это единственное, что она по-настоящему хорошо умеет делать.
Молодая женщина легко повернулась к нему:
— Не ври. Ты же знаешь, что я многое умею.
— Любить, да?
Она пренебрежительно плеснула в Коп Фена из недопитого стакана. Он даже не вытер мундира, а только засмеялся.
— Что, хочется тебе, щенок? Но я умею и ненавидеть.
Маляк видел, как пятна жидкости высыхают на выцветшем мундире солдата. Полуденный зной лишал сил, изнуряя.
— Обойдемся и без музыкантов, — пробормотал Роберт капризно. — Ты смогла бы танцевать без дудок и барабана? Мы будем одни.
Она смотрела на него не отрываясь, словно не была уверена в том, серьезно ли ей следует отнестись к его приглашению.
— Хорошо, к лодыжкам я привяжу колокольчики. Ночи сейчас темные, безлунные. Ты знаешь, что такое танец огней?
— Нет.
— Это хорошо, это очень хорошо. — Она обрадовалась, как ребенок.
Коп Фен принес медный сосуд, услужливо полил им на руки воду, подал полотенце. Они вошли в комнату, где большой поднос дымился запахами лука и корицы. По неподвижным лопастям висевшего у потолка вентилятора бегали большие ящерицы, издавая громкое чмоканье.
Роберт смотрел, как она сминает пальцами шарики риса, окунает их в соус и подносит к губам. Когда глаза их встречались, ему казалось, что между ними существует молчаливое согласие, захотелось коснуться смуглых обнаженных плеч, полных и теплых.
Они хвалили повара, говорили о традиционных кушаньях, не было произнесено ни одного слова, которое девушка предназначала бы только для него, и все же Роберт чувствовал, что она говорит, плавно двигается, поглядывает из-под опущенных ресниц и вообще находится здесь потому, что он жаждет ею обладать.
Когда Тари ополоснула руки и небрежно вытерла их об юбку, Роберт предложил ей сигарету.
Она стояла, наполовину освещенная лучами солнца, которые заставляли блестеть золотые нитки юбки, и смотрела на высохшие поля, на дорогу,
