Суматоха в доме,Утро после смертиТоржество усилийПлачущей земли.Выметанье сердцаИ любви поместья.Мы не станем сноваЗдесь искать Бессмертье[9].
Все эти поэтические слова приобретают новый смысл в моей нынешней ситуации, когда я лежу на диване и размышляю. Конечно, я не могу последовать совету Дилана Томаса: «Борись, борись против умирания света». Для этого во мне не осталось достаточно жизненной силы. Гораздо больше мне импонируют эпитафии, которые попались нам с моим сыном Ридом, когда мы фотографировали надгробия для нашей книги «Американские места упокоения» (2008)[10]. Одна из них навсегда запечатлелась в моей памяти: «Жить в сердцах тех, кто остается, не значит умереть». Жить в сердцах тех, кто остается… Или как часто говорит Ирв, «оставить след» в жизни тех, кто знал нас лично или через наши произведения. Святой Павел утверждает: «Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, то я ничто». (1-е Коринфянам 13).
Слова Павла о первенстве милосердия напоминают нам, что любовь, то есть доброта и сострадание к другим, превосходит все остальные добродетели. (Феминистка во мне всегда теряется, когда в Послании к Коринфянам я читаю, что «жены ваши в церквах да молчат, ибо не позволено им говорить» и что «если же они хотят чему научиться, пусть спрашивают о том дома у мужей своих; ибо неприлично жене говорить в церкви». Читая это, я хихикаю про себя и вспоминаю множество великолепных проповедей преподобной Джейн Шоу в стэнфордской часовне.)
Генри Джеймс переформулировал слова Павла о милосердии и на их основе вывел следующую формулу:
В жизни человека важны три вещи: первая —
быть добрым, вторая – быть добрым
и третья – быть добрым.
Я стараюсь придерживаться этой максимы в любой ситуации.
* * *
Я знаю многих женщин, которые мужественно встретили свою смерть или смерть своих супругов. В феврале 1954 года, когда я вернулась из колледжа Уэллсли в Вашингтоне на похороны отца, первыми словами моей скорбящей матери были: «Тебе понадобится все твое мужество». Мама всегда была образцом доброты. Прощаясь с папой, с которым они прожили в браке двадцать семь лет, она прежде всего заботилась о дочерях. Папе было всего 54 года; он умер от сердечного приступа во время глубоководной рыбалки во Флориде.
Через несколько лет мама снова вышла замуж и в итоге похоронила четырех мужей! Она видела своих внуков и даже нескольких правнуков. Переехав в Калифорнию, поближе к нам, она мирно скончалась в возрасте 92,5 года. Я всегда думала, что умру в ее возрасте, но теперь знаю, что не доживу до девяноста.
Моей близкой подруге, Сьюзан Белл, до девяноста не хватило совсем чуть-чуть. В своей жизни Сьюзан не раз обманывала смерть: вместе с матерью она бежала из нацистской Чехословакии в 1939 году. Ее отец остался и погиб в концлагере Терезиенштадт. Она и ее родители были лютеранами, но нацисты видели в четырех еврейских бабушках и дедушках достаточный повод, чтобы приговорить к смерти всю семью.
За несколько недель до смерти Сьюзан вручила мне драгоценный подарок – английский серебряный чайник девятнадцатого века. Много лет назад чай из этого чайника придавал нам сил, когда мы работали над нашим сборником «Автобиография, биография и гендер»[11] (1990). Сьюзан стояла у истоков женской истории и продолжила свои исследования в Стэнфордском институте Мишель Клейман, где проработала до конца своих дней. Она скоропостижно скончалась в плавательном бассейне в июле 2015 года. Ей было 89,5 года.
Но, пожалуй, из всех моих знакомых мне больше всего хочется подражать Дайан Миддлбрук. Преподавательница английского языка в Стэнфорде и известный биограф Энн Секстон, Сильвии Плат и Теда Хьюза, Дайан была моей близкой подругой более двадцати пяти лет, вплоть до ее безвременной кончины от рака в 2007 году. Когда мы с Ирвом навестили ее в больнице незадолго до смерти, она сказала, как горячо нас любит, и поцеловала на прощание. Я заметила, как почтительно она обращалась к медсестрам, когда они входили в ее палату. Дайан было всего 68, когда она ушла.
Есть еще один человек, чья смерть произвела на меня неизгладимое впечатление: известный французский ученый Рене Жирар. Рене был моим научным руководителем в конце пятидесятых – начале шестидесятых годов в университете Джона Хопкинса, но я не могла назвать его близким другом и коллегой, пока, несколько десятилетий спустя, он не перевелся в Стэнфорд. Мы подружились с ним и его женой Мартой и поддерживали тесную связь до самой его кончины в 2015 году.
Как ни странно, в последние годы эта связь стала только крепче. Из-за серии инсультов Рене не мог говорить. Я садилась рядом с ним, брала его за руку и смотрела ему в глаза. Ему всегда нравилось домашнее абрикосовое варенье, которое я приносила.
В последний раз, когда я была у них в гостях, Рене увидел в окне кролика и воскликнул по-французски: «Un lapin!» Каким-то образом он смог произнести эти слова, несмотря на повреждение мозга, навсегда лишившее его дара речи. Когда у меня случился инсульт и я несколько минут не могла издать ни звука, я сразу подумала о Рене. Это было очень странно – мозг продолжает думать, но мысли просто не превращаются в слова.
Я так рада, что мои речевые способности полностью восстановились. На самом деле я – прирожденная болтушка. Когда мне было четыре или пять лет, мама водила меня на уроки ораторского мастерства. Мы приседали в реверансе перед мисс Бетти и читали стихи для других детей и их гордых мамочек. С тех пор я всегда получала огромное удовольствие от публичных выступлений, не говоря уже о частных беседах.
Но теперь я устаю от долгих разговоров. Я ограничиваю себя получасом общения с друзьями, которые регулярно приезжают меня навестить. Даже продолжительные телефонные звонки утомляют меня.
Когда меня охватывает отчаяние, я стараюсь убедить себя, что должна быть благодарной. Я по-прежнему могу говорить, читать и отвечать на электронные письма. Я окружена любящими людьми и живу в уютном и красивом доме. Есть надежда, что дозу химиотерапевтических препаратов удастся уменьшить и что я снова смогу жить полунормальной жизнью, хотя прямо сейчас мне не верится, что это когда-нибудь произойдет. Я пытаюсь смириться с жизнью инвалида или, по крайней мере, с жизнью реконвалесцента, как в прошлом вежливо называли таких людей, как я.
