не нарушала.
— Естественно, ничего, — лейтенант помолчал, испытующе посмотрел на старушку и добавил: — Но проверку провести мы обязаны. Так положено, это общее правило для всех жителей города.
— Так у меня товар пропадет, товарищ полковник, — старушка приподняла таз с пирожками. — Кто мне его оплатит? Тургенев?
— Вполне возможно, что и Иван Сергеевич Тургенев, — спокойно проговорил лейтенант, — тем более что он был человеком очень богатым.
— А может, я вам дам штук десять пирожков — на всю милицию, и мы разойдемся? А? — брови на лице старушки сошлись в одну озабоченную линию — сплошную, без просветов. — Я дам вам денег, и мы квиты?
Лицо лейтенанта стало хмурым и жестким, он отрицательно покачал головой:
— Квиты будем только после проверки.
Старушка затеяла игру, заранее проигранную, — деньги в Ленинграде по-прежнему ничего не значили, на них даже свежего воздуха нельзя было купить, не говоря уже о вещах материальных.
— М-да, — удрученно вздохнула старушка, — вы хоть и русские люди, но не православные.
— Забирай таз, — не обращая внимания на речи старушки, велел лейтенант одному из напарников, — пошли проверять, с мясом какого кабана испечены пирожки?
На этот раз старушка закрякала, как подбитая на охоте утка, замотала головой протестующе, лейтенант ухватил ее за локоть и потянул за собой.
Люди, находившиеся среди рядов, на задержание старушки даже не обратили внимания, словно бы этого прискорбного факта не было вовсе, лишь снег громко захрустел под ногами патруля… Вскоре хруст стих. Вольт ошеломленно огляделся — равнодушие рынка поразило его, как он потом выразился, рассказывая об этой истории матери, "от макушки до пяток".
Но еще больше он был поражен, когда узнал о том, что произошло со старушкой дальше, о самом финале.
Когда милиционеры прибыли к ней домой, то обнаружили на кухне таз с заготовками для будущей стряпни. В тазу отмокали куски мяса, погруженные в соляной, с добавлением уксуса раствор. Когда этот таз показали военному эксперту — старенькому профессору с петлицами полковника медицинской службы, он определил сразу, без всяких исследований и экспертиз:
— Это — мясо человека.
Милицейские сотрудники, обследовавшие квартиру старушки, переглянулись, поугрюмели лицами: докатились дорогие земляки, ничего не скажешь… Сами людоедами стали и других в эту повозку тянут.
Через два дня старуху расстреляли, о чем сообщили всем торговцам, привыкшим появляться на Андреевском рынке со своими лотками. Через них эта новость дошла до всех, кто посещал этот рынок, даже до обычных полоротых зевак, забегавших в торговые ряды, чтоб поглазеть на народ, себя показать, а заодно увидеть и городских воробьев, в пору блокады потерявших свою обычную говорливость…
Весну питерцы ожидали с надеждой, сопровождаемой слезами: слишком тяжело стало переносить голод, холод, болезни; трупов, которые обессилевшие родственники выносили на улицы и складывали в штабели, сделалось много больше, чем было раньше, дверь одной больницы как-то подперли такой горой мертвых тел, что врачи не сумели открыть ее. Пришлось выставлять окно и двум санитарам выбираться через него на улицу, чтобы сдвинуть тела в сторону и распечатать вход.
В один из весенних дней Вольт вместе с Петькой по жактовской разнарядке пошел чистить невскую мостовую, заваленную сугробами, вознесшимися под самые крыши домов. Сугробы уже начали подтекать, — днем проявлялось активное солнышко, украшало верхушки снежных гор сусличьими норами, хотя грело оно недолго, в четыре часа дня уже начинал припекать мороз — поперву незначительный, но потом он крепчал, набирал силу и игриво щипал людей за щеки и уши. Хотя какая игривость может быть у сурового старого злыдня?
Снег сбрасывали лопатами на невский лед, а вот внизу, в донье сугробов без лома обойтись уже было нельзя. Здесь начались трудности.
В одиночку Вольт еще мог поднять лом — точнее, приподнять, — а вот поднять по-настоящему и ударить по прочной наледи уже не мог. Из глаз летели искры, дыхание рвалось, сердце щемило. Петька пробовал ему помогать, но из этого также ничего путного не выходило.
В конце концов лом бросили и уселись рядом с ним на лед. Дышали тяжело — как две старые худые рыбы, выброшенные из воды на берег.
Около них остановился блеклый, уже изношенный блокадой и жизнью горожанин с рыжими от курева усами и бледным морщинистым лицом, — похоже, старший по очистке набережной от снега.
— Чего, ребята, силенок не хватает? — старший стянул с руки варежку и стер с глаз мелкие колючие слезы. — Сейчас я вам пару таких же, как вы, пацанов подкину в помощь. Дерзайте! Вместе веселее будет.
Слово "дерзайте" может произнести только интеллигент, вряд ли оно соскочит с языка у дворника, приехавшего работать в Питер из деревни Свищёво или Пупкино, оно даже не сумеет родиться у него в котелке — не способна сельская башка на это.
На голове у старшего с кокетливым лихачеством сидел потертый каракулевый пирожок.
Каракулевые пирожки дворники в Питере также не носили — ни строители деревенского социализма в городе, ни татары, традиционно промышлявшие дворницким промыслом в крупных населенных пунктах, ни представители ленинградского пролетариата, также иногда выходившие за пределы заводских стен убирать улицы.
Старший прислал двух пареньков — двух братьев-близнецов, одного из них звали Борей, второго Кириллом, были они равного роста и очень похожи друг на друга: близнецы есть близнецы. Оба одеты в одинаковые пальто из клетчатого бобрика, на ногах также были одинаковые, смазанные солидолом, чтобы дольше носились, очень крепкие ботинки с заклепками на берцах.
— Кто тут главный? — спросил один из близнецов у Вольта. — Ты? Это тебе надо помочь?
— Нам, — не стал темнить Вольт.
Взялись за лом вчетвером. Поднимать его было легче, но мигом образовалась толкучка, мешали друг другу, били локтями, дышали тяжело, сперто, но лед все-таки малость обкололи, хотя соскрести его с камней было трудно, лед мертво сросся с набережной, стал единой с ней плотью.
Но не это оказалось главным. Минут через десять лом пришлось отбросить в сторону — под него, под удар попало что-то твердое, когда откопали, оказалось — лежит мертвый человек, зимний покойник, также превратившийся в камень… Лицо спокойное, белое, как свежий снег, щеки серые, будто небритые. Человек этот уже жил на другом свете и видел иные картины…
А Ленинград при весеннем солнце словно бы восставал из пепла, в золотистом небе возникали длинные, голубые пролежни, были они похожи на облака — правда, у облаков этих вид был диковинный, какой-то инопланетный, рождающий сложные чувства, и было чего бояться — через минуту они выкопали из снега еще одно тело.
А через полчаса — третье.
Снег, обработанный солнцем, был лишен голоса,
