персонажей, показывая разные грани добра и зла. И только обладающим даром откровения удаётся предсказать будущее.
На прощание ответным жестом на мои давние подарки Валерий Георгиевич вручил мне свою книгу «Осень, переходящая в лето», написав своим размашистым и цветастым почерком: «.. с надеждой на дружбу. 25.08.2017».
Но на этом вся дружба наша и закончилась. Он с редактором «Авроры» уехал в свой Питербурх, а я так и остался на берегу Рижского залива в местечке Каугури.
Однако жизнь ещё не закончилась, есть вероятность, что на каких-то случайных изгибах наших дорог найдутся и неслучайные пересечения. И мы вновь встретимся с этим интересным человеком, повидавшим на своём пути многое и многих и сумевшим запечатлеть всё это на страницах своих книг.
В последний день пребывания в Юрмале он мне поведал о своём «загадочном» исчезновении на Петербургском книжном салоне:
— Помню этот момент. Но причиной тому было не моё нежелание пообщаться с тобой, а увиденная мною в толпе Кира. Я боялся её потерять…
И я подумал: «В жизни всегда всему есть объяснение. А мы наматываем не бог весть что, пришедшее к нам из подсознания и ещё неизвестно откуда. Но в любом случае воображение всегда воздушнее, ярче, пугающе неотразимее и желаннее. Но тоже не всегда…»
У Ивана Афанасьевича Васильева
Я вспоминаю встречу с писателем и публицистом Иваном Афанасьевичем Васильевым в конце 80-х. Он жил тогда в добротном деревянном доме на окраине деревни Борки Псковской области, куда меня занесло волею житейских обстоятельств. Мне тогда не было ещё и сорока, а он, умудрённый жизненным опытом и немалым литературным грузом, обременённый двумя премиями в области литературы (Ленинской и Государственной им. Горького), подбирался к 70-летнему юбилею, который в итоге увенчал его жизнь. Писатель жил по-русски просто, убранство дома без излишеств, всё рационально, без стяжательных затей с ненужными вещами. В передней части дома-избы путь преграждали деревянные стеллажи со множеством книг, отгораживающие горницу с большим струганым дощатым столом. На столе были разложены начищенные дольки чеснока и четвертинки луковой головки. Писатель готовился к обеду. Это ощущалось по ядрёному запаху щей, доносившемуся из кухни.
Молодая, сбитая, пышущая деревенским здоровьем хозяйка с улыбкой на лице попросила меня немного подождать:
— Иван Афанасьевич отобедает и уделит вам несколько минут. Потом у него традиционный послеобеденный сон.
Я сразу почувствовал, что нарушил устоявшийся временем и привычками распорядок. Визит мой был неожиданным, не запланированным, притормаживал извечный ход вещей, разрывая их связи в этом уголке спокойного и налаженного быта.
Иван Афанасьевич указал на дальний закуток в лабиринте книжных стеллажей, где стоял добротный письменный стол. Это был его кабинет. Особой радости от моего появления на лице писателя я не заметил. Скорее, на нём отражался какой-то глубокий внутренний, ещё до конца не осознанный вопрос, с которым он и ушёл в свою одиночную трапезу. Ел он молча, не торопясь, с хрустом прожёвывая чесночно-луковичную приправу. Я мог только слышать и нюхать.
Пока Иван Афанасьевич обедал, мне приглянулись стоящие на полках Шекспир, Г. Манн, Гоголь, Эренбург. Снимаю томик, открываю наугад страницу.
Когда на броневых автомобилях
Вернёмся мы, изъездив полземли,
Не спрашивайте, скольких мы убили,
Спросите раньше, скольких мы спасли.
«А что я, собственно, от Ивана Афанасьевича хочу? — подумал я, определяя томик Эренбурга на своё место. — Чтобы он прочитал мои несовершенные и незаконченные литературные опыты? Дал оценку, рекомендации, советы? Я, случайный подмастерье, пришёл к Мастеру под избиение розгами? Или под поощрительный кивок головы? Или ещё для чего-то?»
Мои сомнения развеял сам писатель. Он вошёл в кабинет, расточая в воздухе луково-чесночные ароматы. Постучал ладонью по крепким вертикальным стоякам книжных стеллажей, изрезанных по торцевым частям мелкой неизощрённой резьбой, и произнёс густым горьковским голосом:
— Сам резал! — и он ласково посмотрел на дело рук своих: — Горжусь!
Было сразу заметно, что резьба по дереву — важнейшее дело его жизни. А всё остальное, даже свои писания, держал он в стороне как вторичный, необязательный труд. И, кстати говоря, резьба эта — именно она! — больше всего привлекала внимание в его доме. Остальное смотрелось чем-то второстепенным.
— Ну-с, — проговорил лауреат двух престижных в те времена премий, — с чем пожаловали? Небось, хотите дать мне на прочтение что-то своё?
— Примерно так, — пришлось согласиться мне с его проницательностью.
— Как вас, простите, величать? — поинтересовался писатель.
Я назвался.
— Да, имя обычное. Это хорошо. Надеюсь, псевдонимом не обзавелись? А моё вы что-нибудь читали? Хотя бы последнюю трилогию.
— К сожалению, нет, — признался я.
— К сожалению! — повторил он за мной. — А может быть, к счастью. Ну, хорошо, вы меня, «к сожалению», не читали. А почему я должен читать вас? Да это и не важно, прочту я или нет. Поверьте, от этого ничего не изменится. Вы отнимете у меня драгоценное время, а взамен абсолютно никто ничего не получит. Даже если я прочту ваше, даже если оно окажется гениальным. Что из того? Ни я, ни вы не можете повлиять на ход вещей. Если вам суждено стать мастером слова — это ваша судьба, и вы в любом случае добьётесь своего, и кривая вывезет на то место, где вас оценят. Или не оценят. Вы пришли в мой дом наподобие подмастерья, сделавшего табурет и предлагающего мне его купить. Но у меня уже есть табурет. На нём вы как раз и сидите. А лишних мне не надо.
— Оригинальное сравнение, — заметил я с лёгкой не обидной иронией.
— Именно так! Вы строгаете свои табуретки, я — свои. Если кому-то понадобятся ваши — идите ими торговать. Конечно, занять прилавок на этом рынке не так просто. Но, если постараетесь и докажете, что ваши табуреты самые крепкие, надёжные и долговременные, место само найдёт вас. И потом не забывайте, что этот условный табурет стоит денег. На него потрачен немалый труд. А любой труд тем или иным образом вознаграждается. Я, например, за гонорары от своих работ построил этот дом, в котором мы находимся. Дом — это храм. И душа храм. В этих обителях должно быть светло и спокойно. А если светло и спокойно, то и благостно.
— Но писать научить невозможно. А делать табуреты можно научить, — возразил я.
— Это глубокое заблуждение. Каждый должен заниматься тем, к чему более расположен. Можно привить только навыки. Если вы расположены к писанию и не можете не писать, то будете писать и в стол. Это не зазорно. И даже полезно. Готовую вещь всегда можно
