стенке, если открыть дверь в курятник.
Вечер, на вокзале Сен-Лазар окна уходящих поездов проносятся огнями вдоль платформы, потом — красные точки на последнем вагоне. Издалека приближаются другие поезда; все гадают, к какой платформе они подойдут, их ли это поезд, стоят сгрудившись, неподвижно. К стеклянному потолку взлетают птицы.
На площади Линанд больше нет сборщика тележек. Теперь тут тележки с замком под монетку.
В супермаркете две девушки за соседними кассами болтают и смеются, пробивая товары и не обращая внимания на покупателей. Похоже, они обсуждают какую-то общую знакомую, которая, по их мнению, связалась с сомнительной компанией: «Представляю лицо моего папы, притащи я такое домой!» «И главное, ей ведь даже не стыдно!» — добавляет другая.
В воскресенье по телевизору выступал президент. Он несколько раз произнес слова «многие простые люди» (считают так-то, страдают от того-то и т. д.), словно те, кого он так называл, его не слушали и не смотрели, ведь это просто уму непостижимо — давать какой-то категории граждан понять, что они — низы, и тем более непостижимо, чтобы те позволяли так с собой обращаться. А еще это означало, что сам он принадлежит к людям «непростым».
У Ани Франкос[4] рак. Она пишет «Хронику объявленной смерти» в «Л’Отр Журналь». Сейчас она в онкологическом центре, где ей будут вырезать метастазы из мозга. Она рассказывает всё. Пишет о своем маленьком сыне, который спросил: «А ты не умрешь, пока я не вырасту?» Читать такое невозможно, мы привыкли мыслить в категориях жизни. Для Ани Франкос теперь всё — в категориях смерти. Я читаю в электричке ее слова, ее боль; она жива. Через несколько месяцев, может, лет, она умрет. Читая, думаешь только об этом. После текста Ани Франкос всё остальное, что напечатано в «Л’Отр Журналь», читать невозможно.
Суббота, мясная лавка на окраине Нового города, недалеко от Уазы. Мясник с женой и два помощника — одному около пятидесяти, другой молодой — обслуживают толпу покупателей (в лавку трудно войти). В основном здесь женщины, есть несколько супружеских пар с сумками на колесиках. Чаще всего мясник знает покупателей по именам; заметив знакомое лицо, они с женой говорят: «Здравствуйте, мадам такая-то», даже если обслуживают кого-то другого. Если покупатель случайный или еще мало знакомый — после скольких раз становятся постоянными? — они держатся отстраненно, сдержанно, все разговоры сводятся к виду и количеству мяса. С завсегдатаями всё иначе. Они выбирают подолгу, покупательница неспешно рассматривает мясо в витрине холодильника («мне бы хороший кусок филе на стейк»), советуется («а на двоих хватит?»). Тягучим, почти мечтательным голосом женщины просят: «Мне, пожалуйста, две телячьи котлеты» — ода домашней жизни, которую поют с удовольствием и украшают подробностями: «И кусок свинины, хочу сделать жаркое». Безупречный обмен: мясник, укладывая в пакеты мясо, завернутое в бумагу с его фамилией, доволен, что качество его товара оценили по достоинству, что деньги текут в карман, — а покупательница рада похвастаться своим достатком, показать другим, чего и сколько она покупает, как умеет накормить семью. Если же подходят пожилые супруги — закупиться мясом на неделю, — видно, как они гордятся тем, что «живут хорошо», умеют принимать гостей с размахом. Взаимная приязнь между мясником и покупателем проявляется в игривом тоне, в шутках. Здесь бессознательно совершается обряд освящения общей пищи, семей, счастья воскресных обедов. Людям молодым или одиноким, которые берут пару ломтиков ветчины или рубленый бифштекс, у которых нет ни времени, ни умения, ни желания готовить мясное рагу, здесь не по себе. Ощущение, что, отвечая «это всё» на вопрос мясника «что-нибудь еще?», они нарушают определенный порядок, общественный и торговый. Они предпочитают ходить в супермаркеты.
В метро, на ветке от «Порт-д’Орлеан» до «Порт-де-Клиньянкур», молодая девушка стоит боком, держась одной рукой за поручень на спинке сиденья. Она яростно жует жвачку, нижняя челюсть безостановочно ходит вниз-вверх. Глядящий на нее мужчина наверняка представляет, что было бы на месте жвачки с его членом и яйцами.
На станции «Нантер» в поезд Париж — Сержи садится высокий мужчина и кладет руки на колени, сцепив в замок. Затем эти руки начинают конвульсивно подрагивать, тереться друг о друга. Указательный палец резко поднимается, дергается, возвращается на место. Кожа на руках равномерно покрыта белыми чешуйками, как бывает от кислот. Мужчина, африканец, абсолютно неподвижен, только его руки неутомимы, как осьминоги. Быть интеллигентом — это, среди прочего, никогда не испытывать ощущения, будто собственные руки, нервно дергающиеся или изувеченные трудом, тебе чужие.
«Ле Монд» от 7 марта. Маленькую девочку сажают на стул. Ее держат несколько женщин, одна обхватывает поперек туловища, другая заводит руки назад, третья раздвигает ей ноги. Обрезальщица ножом или куском стекла отрезает клитор. Отрезает и малые половые губы. Девочка визжит, женщины не дают ей убежать. Хлещет кровь. Кастраторши счастливы продолжить свой род — род обрезанных женщин. Внимательные феи, склонившись над раскрытым животом девочки, вместе с первым криком боли вырывают из ее тела все стоны будущих наслаждений.
В газете говорится, что практика обрезания отмирает: теперь его просто имитируют. Подмена реальности символом — освобождает.
В поезде Сержи — Париж две женщины, сидя друг напротив друга, листают каталоги товаров. Та, что помоложе, торжественно начинает: «Моя мать до сих пор не оправилась после того, что случилось в их доме». Другая поднимает на нее любопытный взгляд. Тогда первая продолжает. Прямо перед нами (многие пассажиры стоят в проходе, кое-кто прислушивается) разворачивается история, в которой есть главная героиня — пожилая женщина с язвами на ногах, — место действия — многоэтажка, где живет мать рассказчицы, — и перипетии: старухи давно не видно, в ее квартире тихо, потом доносятся стоны, мать пытается уговорить главного по дому открыть дверь, тот отказывается, тогда вызывают полицию. Действующие лица делятся на «хороших» (мать) и «плохих» (управдом). Трагический исход предугадывается по тону и динамике повествования: женщина нагромождает зловещие подробности — «выломать дверь не могли, она очень крепкая, дом-то старый», — указания времени — «позавчера», «вчера», — всё ближе подбираясь к ужасу настоящего. Она сама себя обрывает — «короче говоря», — потом продолжает, изображая удивление — «и что же вы думаете!», — быстро облизывает губы, взмахивает рукой. На лице рассказчицы нескрываемое удовольствие, взгляд опущен, порой поднимается на изначальную слушательницу — сидящую напротив женщину (которая теперь — фигура номинальная, ведь настоящая аудитория — это люди, толпящиеся в проходе между сиденьями). Бесстыдная радость вещать на публику, неприкрытое наслаждение процессом, замедлиться, приближаясь к концу, нарастить возбуждение слушателей. Любое повествование
