и я ощутил себя в шкуре пилота, который вместо того, чтобы катапультироваться пытается дотянуть самолет с пустыми баками до заветных посадочных огней. Был момент, когда поток накрыл меня с головой, я не успел вдохнуть, и вода попала мне в нос, но я продолжал держать руку над поверхностью агрессивной среды, пытающейся поглотить меня без остатка… Когда усталые, но довольные выбрались мы на берег, не подмочив ни репутации, ни дорогих сердцу предметов, остров радушно встретил нас нетронутой первобытной экзотикой.
Обратно мы переправлялись, держась за большое бревно, и было это не в пример проще. Разве не мы сами воздвигаем на собственном пути ненужные преграды, дабы, преодолев их, потешить свое самолюбие?
* * *
Её на Банан я привез на моторной лодке, чтобы избавить ее от трудностей и опасностей переправы. День был будний, и я надеялся, что нашему уединению на острове никто не помешает. Владелец лодки, старый рыбак, наотрез отказался везти нас за деньги. Взял он водкой: четыре литра в оба конца. Не знаю, либо он так казался себе бескорыстнее, то ли хотел сэкономить время на походе в магазин. Я спросил:
– Отец, а не многовато? Делов на два часа максимум. У тебя что, мотор на водке работает?
– Самое оно. Один мотор на бензине, другой, – он постучал кулаком по левой половине груди, – на керосине.
Забрать нас он должен был через сутки.
По дороге на остров он строго отказал мне в просьбе «порулить», сославшись на опасность перевернуться на стремнине. На обратном пути он будет гораздо сговорчивее, видимо, изрядно отхлебнув из гонорара, и даст порулить нам обоим, нисколько не стремаясь стремнин…
Одной стороной остров выходил на узкую протоку, которую я некогда форсировал. На том берегу реки ничего интересного не было, разве что кому-то не покажутся интересными бескрайние возделанные поля, кое-где разделенные перелесками. С другой стороны острова развертывался открыточный вид на широкую речную гладь и густые рощи за ней.
Мы расположились на берегу, обращенном в более живописную сторону. Я намеренно не касался темы болезни. Мне не хотелось, чтобы возникло впечатление, будто мне нужен ее совет как от человека, который «давно в теме». Мы болтали о самых разных отвлеченных предметах, и меня поражали глубина и оригинальность ее суждений. Казалось, ей гораздо больше лет, чем было на самом деле. Если у смертельной болезни есть такой эффект – ускоренное осознание действительности, то это мне подходит, подумал я.
Например, она изложила мне свою теорию об обесценивании ужасного в искусстве. Она употребила термин «девальвация». Надо признать, ее речь пестрела всякими «симулякрами», «дискурсами», «концептами» и прочими иностранизмами, которые так любят представители наук, содержащих в своем названии корень «фило». После того как я попенял ей на это, она обещала впредь постараться не коверкать «великий и могучий», но, когда увлекалась, все-таки съезжала на всякие «парадигмы». Так вот о девальвации… в переводе на общечеловеческий язык.
Задачей искусства кроме изображения прекрасного является также изображение ужасного. Первое делается для того, чтобы показать к чему нужно стремиться, второе демонстрирует, чего нужно избегать, с чем бороться. Одним словом, «что такое хорошо, и что такое плохо.» Так вот с изображением прекрасного особых проблем нет: чем прекраснее изображается прекрасное, тем прекраснее… А вот с ужасным можно, оказывается, перестараться. В соревновании, кто вызовет самые глубокие, самые отрицательные переживания у потребителя предмета искусства, творцы зашли слишком далеко. Есть предел восприятия ужасного и душещипательного, за которым вощникает защитная реакция, отключающая эмоции. Апогеем этого направления искусства она считала рассказ Андерсена «Девочка со спичками», о малютке, насмерть замерзающей на людной улице в рождественскую ночь. Пронзительнее, проникновеннее описать вселенскую несправедливость, так, чтобы у читателя не включился эмоциональный щит, не удавалось ни одному автору ни до, ни после. В качестве примера того, как можно перестараться, она привела «Колымские рассказы» Шаламова. Жуткие лагерные реалии трогают по-настоящему в первых двух-трех рассказах, потом наступает чувственное оцепенение от переизбытка страдания, насилия и несправедливости. В конце концов, фильмы и книги о социальной и прочей несправедливости перестали вызывать сильную эмоцию. Художникам стало все труднее вызвать ее у перекормленного ужасом потребителя. Чтобы добиться более сильного воздействия на сознание, они стали все больше ударяться во всякий треш и чернуху: апокалипсисы, постапокалипсисы и антиутопии. В результате люди научились жрать, глядя на растерзанные трупы на экране, как циничные санитары в морге. Воспитательного эффекта, на который рассчитывают авторы, не происходит, получается наоборот: ужасы реальной жизни начинают восприниматься совершенно обыденно. По сравнению с тем, что происходит на экране и на страницах книг, собственные проблемы, вроде унизительно малой оплаты труда и прочих притеснений со стороны системы, воспринимаются как пустяковые. Вместо того, чтобы вызывать неприятие и возмущение несправедливостью и жестокостью, переизбыток ужасов в искусстве воспитывает в человечестве равнодушие по отношению как к собственным, так и к чужим бедам.
На фоне подобных измышлений я вдруг почувствовал себя человеком пустым и никчемным. Несколько раз я пытался вставить свои замечания, она досадливо отмахивалась и продолжала вещать, не удостаивая меня ответом. Это еще больше подбросило угля в горнило самоуничижения. Впервые женщина заставила меня усомниться в интеллектуальном превосходстве над ней. Мне случалось застесняться чего-то в обществе прекрасной дамы, почувствовать себя неловко, но дураком никогда! Разве что в пору совсем уж щенячьей юности… И опять, как на нашем первом свидании, мне показалось, что у нас ничего не будет, да и быть не может… Я скис и перестал контролировать мышцы лица. Она наконец заметила это, остановилась на полуслове и потребовала откупорить бутылку.
Расслабившись я спросил:
– Как ты представляешь себе свою смерть?
– Да никак… – И замолчала. Я уже думал, что больше она ничего не скажет, но она продолжила. – В моем случае это нестрашно, на самом деле… Из-за постепенно нарастающей интоксикации сознание станет спутанное, потом начну периодически его терять, потом впаду в кому. Или меня введут в искусственную… И уже не выйду…
Не страшно. Как умереть во сне. А ты?
Я подумал, что в моем случае, из-за близости опухоли к мозгу, возможны самые разнообразные варианты. Может, как у нее, через интоксикацию. А может, будут какие-нибудь ужасные боли неподдающиеся самыми сильными наркотиками, потом шок и смерть. Или слабоумие, потом идиотизм полный, потом кома. Или постепенное отключение зрения, слуха, всех остальных чувств. Или нестерпимая боль в тишине и темноте. Или постепенно захватывающий все тело паралич и в самом конце паралич сердечной мышцы. Или паралич и боль. Или вообще все вместе… Судороги еще
